Страница 21 из 51
Умерла.
Осколки прошлого вспыхивали и падали, разбиваясь, и их звоном был полон мир. Шаг за шагом Лабарту спускался по ступеням, не останавливаясь, глядя перед собой.
Шай.
Солнечное тепло кипарисовой рощи, юная девушка, пестрая накидка, торопливый стук сердца, страх...
Шай.
Звездный свет, ветер в распущенных волосах, движение, жар, рвущийся через край, страсть...
Шай.
Шумный город, лицо, затененное капюшоном, смех, взмах руки, радость...
Шай.
Горячий ветер, свитки Торы, задумчивый взгляд, молчаливая улыбка, красота и сила...
Шай.
Зеленые холмы, закат, простое белое платье, тишина, легкий поцелуй, нежность...
Шай.
Лабарту спускался и с каждым шагом сквозь боль рвались новые чувства. Воздух стал горячим и вязким, полным ненависти и гнева. Каждый вдох растекался по легким, словно жидкое серебро.
Вверх по ступеням, навстречу спешил человек в алой накидке, служитель храма.
Не все ли равно теперь? Ярость взметнулась,и Лабарту знал, что хочет лишь одного, — убивать, не взирая ни на что, рвать в клочья прямо здесь, залить кровью ступени храма.
Человек поднял голову, взглянул с тревогой.
— Посланник Солнца, что с тобой? Ты...
Кровь была соленой и яркой, и от нее боль запылала с новой силой, будя другую, неутолимую жажду. Если бы в этот миг Лабарту мог говорить или думать, он проклял бы богов земли, обманувшей его, и поклялся бы разорвать их сети. Но ни мыслей, ни слов не было у него, только кровь, гнев и горящие небеса.
Шай...
***
Крики чаек и многоголосый шум — обрывки фраз на арамейском, греческом и латыни. Лабиринт улиц, белые дома, соленый ветер, суета и привкус пустыни... Александрия совсем не изменилась.
Да и с чего ей было меняться? Мир остался прежним.
— Если хочешь сказать что-то еще, — проговорил Лабарту, — я буду слушать.
Собеседник кивнул. Лабарту помнил его. Но Цви изменился, из мальчика стал мужчиной. Седина уже тронула его волосы, а возле глаз залегли ранние морщины. Стоял он босиком, и одежда была в пыли. На запястьях заживали следы клыков.
— Я рассказал тебе, как она умерла, — отозвался Цви. Они говорили на святом языке, и странно было слышать звуки этой речи в суматохе и шуме порта. — Я нашел тебя, потому что Шай говорила, что никто не знает ее так, как ты.
Это правда. Никто, никогда...
Лабарту не ответил. Цви помолчал, а потом заговорил вновь:
— Я понял, что слаб, и что страсти мои сильнее меня, и потому удаляюсь в пустыню, молиться в одиночестве.
— Что ты хочешь от меня? — спросил Лабарту.
Солнце пылало над головой, и кругом были сотни, тысячи людей, живых, с горячей кровью.
Он хотел скорее покинуть этот город.
— Я написал о жизни ее и смерти. — Цви вытащил из-за пазухи свернутый папирус и протянул его Лабарту. — Я ухожу, поэтому, прошу, сделай так, что бы люди узнали о ней.
Люди? Я больше отдам мою Шай людям. Никогда.
— Ты знал ее лучше всех, пусть же...
— Хорошо, — сказал Лабарту и взял папирус.
И, не прощаясь, пошел прочь.
Сквозь толпу, мимо горожан и приезжих торговцев, мимо криков и смеха, прочь.
Никто никогда не узнает о моей Шай. Папирус захрустел в кулаке. Все забудут о ней, и она останется лишь в моем сердце. Навсегда...
Он остановился, глядя на гавань. Крики надсмотрщиков, плеск весел... Корабли, финикийские, римские и чужеземные, незнакомые. Цветные и белые паруса.
Всего мгновение он стоял так, а потом тряхнул головой и зашагал к причалу.
Если у тебя нет дома, не все ли равно, какой выбрать путь?