Страница 67 из 76
Алекс в искусственной коме. Он лежит в кислородной маске, весь в медицинских трубках, он далеко, но его сердце всё ещё бьётся. Из его лёгких аппарат откачал больше литра жидкости, его руки исколоты.
Врач, с которым я беседовала по телефону, холодно мне сообщает, что из комы Алекса выведут сразу же, как только его лёгкие очистятся и смогут работать. Если это произойдет, конечно. Шансы малы, но есть, участливо добавляет он. Идиот, он не знает, с кем связался: я устраиваю скандал в больнице, мне не впервой. Главврач приезжает ночью, чтобы утихомирить меня, но я чётко даю ему понять, что речь идёт о грубейшей врачебной ошибке: они отправили домой ракового больного с тяжелейшей пневмонией, которую умудрились не заметить при выписке. Они убеждают меня, что действовали в строгом соответствии с протоколами. Конечно! Всё дело в их системе: по протоколу они проверяли всё, что было связано с операцией, но никто и не подумал элементарно прослушать его лёгкие. Субфебрилитет был, да, но это нормально, ведь он послеоперационный больной. Я с трудом осознаю идиотизм ситуации, но, самое главное, врач проигнорировал мой звонок и ту информацию, что я ему дала, а ведь это его работа – принимать меры, если больному хуже. Понимаю, меня с моими знаниями могло и не быть рядом, и Алекс был бы уже мёртв. В их глазах страх - речь идёт не о судебной тяжбе, я сделаю всё, чтобы это дело решилось тюремным сроком.
Приезжает ещё врач. Этот профессионал, он даёт дополнительные инструкции медперсоналу. Спрашивает, кем я прихожусь больному, отвечаю: единственный близкий человек. Устраивает? Но мне прощают моё хамство: при известных обстоятельствах, я имею на него моральное право.
Меня не пускают в реанимационный зал, но я знаю, что их система допускает присутствие родственников. Напоминаю новому врачу, что если бы не я, Алекс был бы уже в морге, и какая к чёрту разница, если он умирает, как чётко больница соблюдает правила. Он сдаётся.
Три дня. Три дня Алекс в коме. Три дня я живу на стуле у его кровати, считаю его вдохи и выдохи, слушаю ритм биения его сердца. В этом моя жизнь сейчас. В этом мой мир. Господи, как же я люблю его… Как мне нестерпимо больно, как мне невыносимо плохо...
Перед глазами вспышками проносятся воспоминания встреч, взглядов, событий. Они словно кадры запавшего в душу кино: первый шок от глубины его взгляда, первое касание губ, ладоней, мыслей. Боль расставаний. Магия прожитых дней в Барселоне и Париже, растапливающая нежность ласк.
Я не ждала его, не звала, не искала. Он пришёл сам. Отыскал среди тысяч и позвал с собой.
Он был необычным, непохожим на других: всё лучшее, что может быть в человеке, было собрано в нём одном и возведено в степень совершенства.
Да, он был идеальным, слишком идеальным для меня и не похожим на моего героя, но разворотил мне душу, расковырял панцирь прагматизма и попал в кровь.
Пять лет прошло. Пять.
Пять долгих немых лет, в которых эмоции и чувства парализованы, словно под действием мощного анестетика.
Теперь он болен. Умирает, потому что не нашёл в своей жизни того, что искал. Отрицает мир, разочаровавшись в нём. Отпускает свою жизнь в небытие, хладнокровно наблюдая за её уходом.
Я хочу дотянуться, коснуться его плеча рукой, увидеть, как обернётся, и впервые за все эти годы оденет в свой карий мудрый взгляд. Он умел слушать мои мысли, умел чувствовать меня, так пусть же услышит и, на этот раз, пусть узнает, как мне больно от того, что обманула нас обоих. Я солгала ему. Я солгала себе.
{Riha Уже утро, только начинает рассветать, начинается новый день. Я слышу свой голос, он тихо поёт ту самую песню, которую мы пели дуэтом семь лет назад. И только теперь, только сейчас мне полностью открывается её смысл: All along it was a fever A cold sweat hot-headed believer I threw my hands in the air, said, "Show me something" He said, "If you dare, come a little closer" В этой песне целиком наша история, наша жизнь. Каждая её строчка, каждое слово о нас. It's not much of a life you're living It's not just something you take it's given Я вдруг понимаю, что это особенная песня, он выбрал её задолго до всех этих событий, он знал, чувствовал, что всё так и будет: The reason I hold on 'cause I need this hole gone Fu 'Cause when you never see the light it's hard to know which one of us is caving Теперь только до меня доходит смысл этих слов, виснет кристально чистой слезой прямо передо мной: сломлен и болен он, но спасать нужно меня. Спасать от той постановки, которую ставят в моём театре жизни, спектакля, который разыгрывает для меня иллюзию главного – любви. Ведь любовь это то и только то, что, в конечном счёте, наполняет смыслом нашу жизнь, делает наш приход в неё цельным явлением. Это любовь к родителям, детям, близким, к мужчине… чужому и такому родному. Мне кажется в этот миг, что в наших венах течёт кровь с одним вкусом, что наши клетки и наши ДНК одного происхождения, что мы части одной души, по ошибке разорванной и поселившейся в разных телах. Мне кажется, будто часть меня борется со смертью в этой больничной кровати, и я приказываю этой части себя победить. Я пою, я вкладываю всю силу, что у меня есть, в эти слова, и мой, теперь уже громкий, голос мощной волной разливается по комнате: I want you to staaaaaay… Я хочу, чтобы ты остался… Эта песня – моя молитва. Мой голос никогда ещё не был таким красивым и сильным, несмотря на слёзы, умывающие моё лицо. Он льётся и льётся лёгкой волной, очаровывая своим волшебством меня саму. Я вижу за стеклом людей, врачей и пациентов, которые встали со своих постелей раньше обычного в это утро. Кое-кто из них плачет, другие тихо аплодируют - моя песня тронула их. И мне становится ощутимо легче: ведь они пришли поддержать меня, эти совершенно чужие мне американцы, а мне так это нужно сейчас, потому что совсем уже не осталось сил: я все их растратила на страхи и мольбы.