Игра в Джарт

– Иди отсюда, мальчик, – сказал Кочевник.

Отрок выпучил сияющие глаза, и вдруг исчез, рассеялся как утренний туман над морем.

Кочевник спустился с холма, и поехал с третьей сестрой своей поохотиться. С досады так натягивал лук, что чуть не рвал тетиву.

Сестра, заметив, что стал он печальным и угрюмым, спросила:

– Почему стал ты печальным и угрюмым, брат мой?

Тогда он, понурившись, рассказал ей про красивого отрока и его непонятные речи.

Сестра сразу догадалась, что был то заарин-боо, великий шаман, и сказала, что никак нельзя его ослушаться.

– Ладно, не стоит горевать, – добавила она, – Так и так самое время тебе жениться! Мы, твои сестры, соберем тебе припасы – и лепешки, и айрак – смастерим добрый лук и стрелы, а там и отправишься.

Однако разумные слова сестры рассердили Кочевника еще больше.

Он шел домой долгие месяцы, годы – и не затем, чтобы вот так его покинуть. Он был рабом долгие месяцы, годы – и теперь никто не смел ему указывать. Что же до женитьбы, то, не поспоришь, у его народа издавна принято было отправляться за невестой в чужие края, но он-то объездил весь свет, жен и девиц повидал без числа, и убедился вот в чем: ему подойдет любая, лишь бы ладная да веселая.

Но бобер?

Ну, уж нет, за такой пусть зарин боо отправляется сам. Была бы еще лебедь или хоть медведиха – куда ни шло. Звери и птицы, степные и лесные, частенько оборачивались девицами, никого этим особенно и не удивишь. Лучше всех, как слышал Кочевник, были девы-лебеди: стройные да пригожие, разумные да работящие. Жениться на такой – горя не знать.

Но бобер? Нет, серьезно? Бобер?!

Еще бы жабу за него просватал этот шаман.

А не взять ли жену из меркитов? – неожиданно подумал Кочевник и приободрился.

Это была хорошая мысль.

Шаман все не унимался, но и Кочевник был упрям.

Быку отрезал ухо. Коню ничего не сделал, пожалел. Просто прогнал. Золотую подкову отнес в дальнее селение, сменял на две дюжины овец, подарки сестрам и бархатисто-черного, ярого жеребца.

Бархатисто-черный, ярый жеребец отогнал от стойбища и одноухого быка, и другого бархатисто-черного жеребца, и трехсаженную рыжую собаку, и дождь, и ветер, и ясноглазого отрока, и медведя, и стаю странных птиц, и дикого козла.

Ты еще бобром обернись, – посмеиваясь, думал Кочевник.

Но Шаман, как видно, осерчал. Тем же вечером Кочевник сидел на своем красивом холме. Вдруг с неба камнем упал ворон и клюнул его прямо в темя.

Очнулся он глубокой ночью, в бескрайней степи, в незнакомом месте. Невдалеке горел костер. Кочевник встал и пошел к нему.

Вокруг огня вился, плелся туман, танцевали тени вепря, коня, быка, красивого отрока, ворона, пса. Затем туман сгустился, собрался в белоголового старца с бородой, заплетенной в две косы, четырежды обернутые вокруг шеи. В руках у старца не было ни бубна, ни посоха, только ветер. Он бросил ветер в костер, пламя взметнулось, и старец сказал:

– Смотри!

Кочевник увидел в пламени не Поднебесную страну и не девицу-оборотня. Он увидел сыновей своих сыновей. За ними шла орда, захватывая земли, города и селения, неся неисчислимые беды. Безжалостный и жадный народ-войско не знал поражений, заливая кровью землю от моря до моря с жестокой радостью.

– Они оседлают мир, – сказал старец, – Сыновья твоих сыновей сожгут селенья, разрушат города, и сытая от крови степная трава взойдет там, где был камень. Истаявшая степь возродится, и восстанет твой потерянный род. Нити судьбы уже сплелись в кровавый узор, и ты, безымянный раб, сирота, скитавшийся по воде и по земле…

– Слышь, дедан, – грубо прервал его Кочевник, – Ты войну хоть раз близко видел?

Шаман замолчал. Не ответил шаман, молча смотрел на него слезящимися, белесыми как туман глазами. Тени меркли – тень вепря, и тень коня, тень быка и тень красивого отрока, тени ворона и пса – и сам старец с ними блекнул, таял, рассеивался как горький, удушливый дым.

– Я был рабом долгие месяцы, годы. Долгие месяцы, годы я шел домой, – сказал Кочевник этому дыму, туману, – Весь свет объехал, выбился из сил. Теперь отдыхать буду. Делай, что хочешь, бессовестный, скверный старик, но никуда я больше не пойду.

Так он сказал, хоть и не сомневался в пророчестве старца.

Он знал, что люди никогда не устанут воевать и легко поверил, что сыновья его сыновей могут учудить такое: захватить чужие земли, разрушить города и сжечь селения, лить реки крови, забивать в колодки чужих сыновей.

Мысль эта вызывала у Кочевника усталое отвращение. Он не видел в войне ни смысла, ни доблести. Ему с лихвой хватило той крови, что он пролил сам, тех колодок, что он носил сам.

Он хотел жить мирно, как в давние-давние времена, прошлые прекрасные времена, когда не было ни богов, ни героев, а было лишь высокое синее небо, вечное небо и бескрайняя степь.

Кочевник взглянул на тень старца без гнева, но непреклонно, и тогда тэнгэриин пшбилгатай заарин боо, шаман, прошедший все девять степеней посвящения, исчезающий, вездесущий, могучий как ветер, призвал Хан-Гароди.

Она вышла из огня, такая маленькая и красивая – очень красивая она была. Клюв и когти ее пламенели раскаленным железом, глаза были как расплавленное золото, перья – как пепел, а тело – как темная бронза.

Кочевник всегда был упрям. Да, очень упрямым он был, не поддавался ни горестям, ни невзгодам, ни людям, ни смерти. Не верил ни в богов, ни в судьбу – слишком долго он был рабом. Но Птица явилась ему истинным чудом из самого сердца пламени, поэтому он сразу в нее поверил, полюбил ее всем сердцем.

Чудо застало его врасплох, отомкнуло золотым ключом непреклонное сердце. Смутило, и сбило с толку, пробудило надежду, неясную, но и необоримую, словно там, глубоко-глубоко, далеко-далеко, под тяжким камнем стойкости, за семью замками терпения и семью дверями бесстрашия, в золотой кладовой его души, где сиял неизменно тихий свет красы сестрицы Башалай, и далекого города Джидды, и высокого синего неба, вечного неба, было место для чего-то еще.

Для чего?

Он и сам не знал.

Ну, не попробуешь – не узнаешь, не будешь искать – не найдешь.

Кочевник посадил Птицу на предплечье и пошел собираться в дорогу.

– …вообще-то, я должна была отнести его в Поднебесную страну, – печально сказала Птица, – Но я такая маленькая, что и кошку едва ли смогу туда доставить.

– Не маленькая ты. Нормальная, – буркнул Кочевник, – Сколько раз говорить.

Встретил насмешливый взгляд Трактирщика, и нахмурился еще больше.

– Ну, не беда, – сказала Птица, – Сестры его сплели красную шелковую нить в восемьдесят сажен. Мне нужно лишь долететь до Поднебесной страны и зацепить эту нить за железную дверь в небе. Тогда Кочевник сможет сам по ней забраться.

– По нити? – с сомнением спросил Трактирщик.

– Она довольно прочная, – уверила его Птица, – А Кочевник довольно легкий. Если не кормить его день или два…

Кочевник сделал презрительный жест, подразумевая, что не кормить его день или два никак не получится.

– …а добравшись до железной двери, мы сможем войти в Поднебесную страну, ту, что между небом и землей, – тем не менее, продолжала Птица, – Там необыкновенно красиво! Расстилается степь, покрытая разными цветами, виднеются горы из белых-белых сверкающих облаков. Небо светится нежными, разноцветными лучами, и кругом летают волшебные птицы. Не такие, как я, а прекрасные искуснопевные калавинки…

– Да кому нужны эти калавинки? – буркнул Кочевник.

– А дальше стоит прекрасный светлый дворец, – все заливалась Птица, – Снизу посмотришь на него – семь тысяч окон, и большая серебряная дверь, сверху посмотришь – окон без числа, и большая золотая дверь, а за ним – тридцать три базара и три бурхана. Но нам туда не надо, – она вздохнула, – Нам надо к небесной реке. По берегам ее растут диковинные деревья. Стволы у них красного золота, а ветви – белого серебра. С ветвей свисают драгоценные нити с алмазными колокольцами, а под сенью этих деревьев отдыхает девушка, прекрасная, сильная, стройная, высоко подпоясанная, дочь воды и ветра. Вот на ней-то и должен жениться Кочевник. Девушка непременно захочет испытать его, обернется бобром и ринется в небесную реку, тогда он…