Игра в Джарт

Не больше воробьиного сычика.

А ведь Хан-Гароди издревле считались ездовыми птицами богов и героев. Могли утащить в своих мощных когтях жеребенка, а иные и быка. А она – что? Сама вон разъезжает верхом на своем герое, которого и за героя-то еще не всякий признает.

Очень уж тщедушным, неказистым он был. Посмотришь – не заметишь, отвернешься – и вовсе забудешь.

Птица вздохнула. И еще раз.

Что ж, они друг другу под стать.

– Но, дивная госпожа моя, – любезно молвил Трактирщик, – Зато у вас есть крылья! Найдется ли человек, который не мечтает о крыльях?

– И мне всегда было интересно – почему? – спросила Птица.

Трактирщик пожал могучими плечами.

– Крылья – это свобода.

– Ну, не знаю, – Птица расправила крыло, придирчиво оглядывая перья цвета пепла, – свобода, она в душе, разве нет? Вне гнева, вне страха и вне корысти, вне похоти и вне алчности, вне привременного и вне суетного, свобода озаряет мрак и самой темной души сиянием небесным, чистым. А крылья – это всего лишь крылья.

Трактирщик поднял со значением бровь, собираясь то ли возразить Птице, а то ли согласиться с нею – но сказать ничего не успел.

Пусть она и была слишком маленькой (а, возможно, и слишком легкомысленной), пусть предпочитала приятную беседу подвигам и битвам, но зло всегда чуяла безошибочно. Птица с легкостью увернулась от жадных рук, едва не схвативших ее, вспрыгнула на голову Кочевника, раскрыла крылья – на этот раз угрожающе – и зашипела, заклекотала, гневно занялась призрачным синим пламенем.

– Ну, что ты творишь? – сказал Кочевник, снял ее с шапки, дунул как на свечу, и, поглаживая, прижал к груди. Равнодушно взглянул на рябого верзилу, протолкавшегося к стойке, и снова принялся за еду.

– Эй, желтолицый! – нахально крикнул верзила, – Покупаю твое чудо в перьях. Плачу серебром. Не благодари, не стоит.

Рябой превосходил Кочевника ростом почти вдвое. Крепкий и злобный, как лесной вепрь, он все равно показался Птице каким-то жалким. Не человек – дырка в небе. Словно не было у него ни прошлого, ни будущего. А сны его и мысли…

Птица даже зажмурилась от отвращения, забившись под мышку Кочевника.

Нет уж, скорее я в колодец брошусь, чем стану читать такое, – подумала она.

Кочевник же словно и не видел рябого, нависавшего над ним как гора. Знай себе, подтирал хлебом остатки подливы. Он и миску бы вылизал, если бы не Птица, твердившая ему раз за разом, что на людях так поступать не принято.

– Что, серебро и в руках не держал? Ну, вот тебе в придачу, – верзила отстегнул кошель с пояса, и отсыпал на стойку горсть мелких монет, – Медяки, небось, привычнее.

– Не продается, – Кочевник, так и не взглянув на рябого, дожевал последний кусок, аккуратно собрал крошки, и отправил в рот.

– Не продается? Да что ты? – вроде как даже обрадовался рябой, – Запомни, коротыш: я всегда получаю, что хочу. Не желаешь серебра, так отведаешь железа.

– Чаще всего ты получаешь по шее, Бербезиль, – вмешался Трактирщик, – Надо ли думать, что и сейчас ты хочешь того же?

– Кликнешь стражу? – вызывающе скривил губы тот.

– Зачем бы я стал это делать? – ответил Трактирщик с таким устрашающим, леденящим душу удивлением, что и Птица удивилась, как рябого тут же не приморозило к стойке.

Бербезиль, храбрясь, вскинул оплывший, покрытый неопрятной щетиной подбородок, процедил:

– Ну, так или иначе, а я свое возьму! – и, отшвырнув с дороги какого-то пьянчужку, ринулся из трактира прочь.

Еще трое (самого разбойного толка) поднялись, и последовали за ним.

Плохо. Очень плохо, – подумала Птица, с беспокойством поглядывая на Кочевника.

– Этот Бербезиль – подлый парень, – сказал Трактирщик, неспешно протирая оловянные кружки, – И, к тому же, один не ходит. Вот любопытно! Как это подлые люди всегда находят себе компанию?

Кочевник, помедлив, кивнул.

– Еще осьминогов? А, может, морских чертей с оливками? Поверьте, вкуснее морского черта только его печень, – доверительно сообщил Трактирщик.

– Мясо? – с тоскливой надеждой взглянул на него Кочевник.

– Бараньи ребрышки, томленые под луком?

Последовал новый кивок.

Едва дождавшись, пока любезный Трактирщик отойдет, Птица напустилась на своего спутника:

– Ты же заметил? Сам заметил! Почему не сказал? Собираешься убить их? В городе, знаешь ли, так не принято! Тебя схватят, и бросят в яму, и…

– Вечно ты со своими принято – не принято, – проворчал Кочевник, – Дай поесть спокойно. И сама вон поешь. Поешь. А то ведь опять растерзаешь чью-нибудь кошку, – и ехидно добавил, – А в городе, знаешь ли, так не принято.

Птица, надувшись, принялась за еду. Ох, уж эти кошки. Слишком с ними все носятся, вот что.

Трактирщик принес новое блюдо и снова задержался за стойкой (надо сказать, непозволительно пренебрегая своими обязанностями) с приязнью поглядывая на Птицу.

– Вы говорили о пропавшей невесте, когда тот грубиян прервал вас, дивная госпожа моя, – сказал он, уютно подпирая щеку ладонью, – Не окажете ли мне честь и милость, продолжив?

Птица, приосанившись, сказала, что рада будет услужить столь приятному и учтивому собеседнику. История касалась и Кочевника, но не принадлежала ему, да, кроме того, прожора этот ничуть, кажется, не возражал, занятый лишь тем, чтобы набить свое бездонное брюхо, и, снова порхнув ему на плечо, Птица начала:

– В давние-давние времена, прошлые прекрасные времена, когда не было ни богов, ни героев, а было лишь высокое синее небо и бескрайняя степь, люди жили мирно, мирно жил в степи род Мэргэн, владея бесчисленными стадами желтых овец, бесчисленными табунами пестрых коней. Всю северную сторону заполняли табуны пестрых коней, бархатисто-черных коней, и золотисто-соловых. Всю южную сторону заполняли стада овец и рыжих коров. В день только один раз еле-еле удавалось собрать табуны с северной стороны, кое-как собрать стада с южной стороны…

Девять лет мне это снилось, – подумал, жуя, Кочевник. Высокое синее небо и бескрайняя степь, где табуны пестрых коней пасутся широко и привольно. Бесчисленные табуны коней, бесчисленные стада овец.

Сестрица Башалай называла его Нюсха Муу – просто так, в шутку. Он был самым младшим. Самым маленьким. Сестрица Башалай говорила, что он вырастет богатырем, и тогда она придумает ему другое прозвище.

Так и не вырос.

Сестрицу Башалай просватал хан из местности Арих-усун, и отец взял Нюсха Муу с собой, чтобы проводить ее. По дороге они встретили одного меркита, охотника, которому так понравилась сестрица Башалай, что он вернулся за своими братьями, и все вместе напали они на род того хана. Отца убили, и хана тоже, и многих еще людей из того рода. Сестрицу Башалай увезли, угнали скот, а Нюсха Муу и других мальчиков продали какому-то подкочевывающему племени.

Через три дня он сбежал. Его поймали и забили в колодки. Он снова сбежал при первой же возможности, и спрятался в маленьком озере, выставив из воды одни ноздри. На этот раз его не нашли.

Он пошел, куда глаза глядят, и встретил человека из племени сулдус. Человек предложил ему спрятаться в телеге с шерстью. Нюсха Муу думал, что человек хочет помочь, но тот продал его какому-то заезжему купцу. Колодки с него так и не сняли.

Купец продал его в большом городе другому купцу, торговавшему людьми. Нюсха Муу сбежал. Его поймали и наказали, чтобы устрашить других. Так оно и пошло. Он не был хитрым, но был упрямым.

Это плохо для раба.

Его продавали. Он сбегал. Его ловили и наказывали, а он все никак не умирал от этого. Он не думал о смерти – не боялся ее и не искал. Он думал о бескрайней степи и бесчисленных стадах. Ему снилось высокое синее небо и голос сестрицы Башалай: