Игра в Джарт

Тотчас же, с удивительной для такого массивного существа легкостью, Астерий перемахнул через стойку, Белого ушиб кулаком по темени, а Золотому вывернул руку, и врезал его же дубинкой по уху.

Оглядел поверженных рыцарей. Покачал головой. Сдернул с плеча тряпицу, вытер руки. Зычно выкрикнул:

– Эдмон! Фернан! Выползайте, крысята! Говорил вам повременить с уборкой, так нет! Теперь, уж будьте любезны, начинайте заново.

– Быстро вы в этот раз, метр Стильер, – нагловато заявил один из подростков, высовываясь из-за двери, – в цирке за такое представление и гроша бы не заплатили, а то и закидали бы еще каким гнильем.

– Поговори, паршивец, так я тебе устрою представление, – проворчал тауран, но мальчишка, ничуть не испугавшись, лишь захихикал в ответ.

*****

Колеса тележки грохотали по булыжникам мостовой, и он подумал, что на левом надо бы сменить обод. От запаха цветов и рыбы, пропитавшего каждый камень этого города, воздух больше походил на знаменитый здешний суп, горячее густое душистое месиво из всего, что можно поймать в море и вырастить на земле, и при каждом вдохе обжигал гортань.

– Вы забыли лопату, дорогой метр Стильер! – весело окликнул его Барнаба, булочник, стоявший на другой стороне улицы, – Негоже бросать падаль просто так, пусть и за воротами.

Тауран остановился. Тряпицей, которую по глупой привычке вечно забрасывал на плечо, вытер лоб и бритый затылок, обмахнул мух с трех тел, вповалку лежавших на тележке. Укоризненно сказал:

– Вы удивляете меня, метр Барнаба. Эти господа живы, хоть и… не вполне здоровы.

– Падаль. Как есть падаль, и без разницы, живы они или нет, – с той же веселостью отозвался Барнаба, – Не стоило бы вам проявлять доброту к подобным отбросам. В другой раз непременно захватите лопату!

– А вам бы стоило почитать что-нибудь душеспасительное, или хоть к шлюхам заглянуть, дабы умягчиться сердцем. Ваша воинственность, знаете ли, наводит страх.

Булочник, толстощекий, начинающий лысеть коротышка средних лет, польщенно улыбнулся. Поклонившись ему со всей учтивостью, тауран подхватил тележку, и, то насвистывая, то напевая, продолжил свой путь к городским воротам.

Невольно вспомнил он слова той, о которой никогда не забывал.

– …я видела волны далеких морей и пески пустыни. Дворцы из яшмы и порфира, и хижины – ты не поверишь! – из навоза. Я видела людей с кожей черной, как ночь, и бледной, как лунный свет. Обычаи их разнятся, как и облик, и, кажется, не найти двух похожих, ведь даже рожденные близнецами отличаются и привычками, и нравом. Есть лишь одно, что является общим для всех.

– Что же это? – спросил он.

– Жажда крови. Черные ли, белые, или желтолицые, они не умеют жить в мире. Как думаешь, почему люди веками убивают друг друга – из ненависти, или ради любви – и не могут обойтись без войн?

– Я не знаю. Я не человек, – так он тогда ей ответил.

Милашка, торговавшая вразнос зеленью и фруктами, помахала ему, и улыбнулась так сладко, будто вез он не троих избитых им мужчин, а ворох роз.

– Ты моя прелесть, – усмехнулся он, и бросил ей монетку.

*****

Все в жизни ложь, а истина – лишь смерть. Стало быть, выбор прост: не между жизнью и смертью, а между правдой и ложью. Да и есть ли он, этот выбор? Смерть настигает всех, и все дороги жизни ведут к ней. И захочешь – не заблудишься. Но стоит уснуть, и демоны, живущие в глубине сердца, в темных лабиринтах разума пробуждаются, принуждая душу томиться и тщетно метаться под гнетом тайных страхов и желаний, и почти бесполезны попытки обуздать их силой воли. Сон ли, смерть, рано или поздно они возьмут верх и над самой сильной волей.

Ему снился свет, пробивающийся сквозь густую, сочную листву, и леди Исола – она ласкалась к нему без всякого стыда. Тонкие руки обхватывали его шею, тяжелая, упругая грудь прижималась к его груди, мягкие белые волосы падали на его лицо, а губы, прохладные, нежные, влажные, почти касались уже его губ.

Истина в том, что враг всегда нападает во сне. Женщина – это долгая темная ночь, смущающая разум. Любовь ее подобна плющу с прелестными желтыми цветами, и, как ядовитый плющ, способный погубить и задушить могучий дуб, лишь ослабляет волю и отравляет сердце воина. Поддавшись заблуждению, ослепленный облаком желания, воин сбивается с пути, заблудившись в тумане, потерявшись во тьме.

Прочь. Наваждение. Прочь, – думал он, и, яростно сопротивляясь своей слабости, повторял, сплетая слова в спасительную путеводную нить, – Чаша как символ горестей и знаний. Бык как символ жертвы, которую не может принести другой. Только собственной смертью можно искупить свои грехи. Смерть не важна, но лишь решимость умереть избавляет от страха смерти, наполняя чашу жизни свободной радостью. Бык как символ солнца и луны, земли и огня, грома, смерти, молчания. Терпения и спокойствия. Отваги, ярости, дикости. Чистоты. Чаша как символ духовного братства…

Он почти победил ее, свою слабость. Он почти видел перед собой изваяние белого сияющего мрамора – огромного быка, попиравшего передней ногой распростертое тело юноши. Он не был так уж уверен, кому поклоняются братья, прошедшие седьмую ступень посвящения – зверю или жертве. Сам он обратился с мольбой к круторогому богу, и почти услышал во тьме мягкий, исполненный силы голос его Гнева.

– Ну-ну, – произнес голос, – Не стоит этого делать, мальчик. Я, знаешь ли, не аптекарь. И у меня только одно успокоительное средство. Не надо, не открывай глаза.

Он собрал все свои силы, всю волю, и открыл глаза.

Солнце почти уже закатилось обратно в море. Он лежал на холме, обглоданном мистралем, в пожухшей, опаленной солнцем траве. Кто-то снял с него лорику и накрыл Алого его же плащом. О других такой заботы не проявили.

Выпавшая роса серебристо поблескивала на пластинах доспеха и наручнях Белого – не иначе, к рассвету у него разыграется ревматизм. Золотой же снова лишился своих драгоценных очков. Кровь на левом виске запеклась, и рана выглядела страшнее, чем было на самом деле. Все их оружие и вещевые мешки были свалены кучей у семи камней, могильных камней, на каждом из которых было выбито изображение быка, напоминавшее больше, говоря по правде, сидящую рогатую собаку.

Алый рассмеялся, и охнул – казалось, лобная кость треснула, и края разлома со скрипом трутся друг о друга, причиняя чудовищную боль. Он встал, и пошел взглянуть на своих товарищей, хотя и был уверен, что тауран, не пощадивший их гордости, пощадил их жизни.

Белый, брат Эрик, могучий северянин, просто спал, подложив ладонь под щеку, и мирно посапывая. Золотой же, ибериец, брат Хорхе, перехватил его запястье до того, как Алый успел к нему прикоснуться, и, прищурив близорукие глаза, спросил с несвойственной ему обычно грубостью:

– Опять эта скотина поимела нас, э?

После чего от души пнул Белого в поясницу. Тот сел, встряхнулся как пес спросонья, и сказал, посмеиваясь:

– Давненько же из меня не вышибали дух одним ударом! Вот потеха!

– Ленивый ублюдок, – прошипел брат Хорхе, – надеюсь, ты уснул не во время боя?

Северянин осклабился.

– Какого еще боя? Ты хотел сказать – избиения младенцев?

Чтобы старшие не передрались с досады между собой, Алый торопливо спросил:

– И что теперь будем делать?

Золотой потянулся к переносице, чтобы поправить несуществующие очки, отдернул руку, выругался.

– У дальнего мыса, за портом, нас будет ждать лодка. Возвращаться в город было бы… неразумно.

Алый кивнул. Полгода назад другой гастат в алом плаще не снес насмешек горожан и зарубил какого-то зеленщика. Городские власти пригрозили, что закроют порт для кораблей Ордена, если подобное повторится.

– Все же, – решительно сказал он, – я хотел бы вернуться и поговорить с ним.

– Поговорить с ним? О чем? – удивился Белый.

– Почему избрал он такую никчемную жизнь? Что держит его в этом паршивом, провонявшем рыбой городишке? Как смеет он пренебрегать своим долгом?