Страница 55 из 73
Она не один раз извинилась за свою болезненную реакцию, он извинился, что «наступил на мозоль», и, казалось, всё было забыто. Наташа попыталась откинуть в сторону мысли, и ей это удалось. Благодаря рукам Миши и безобидным шуткам Егорыча, которого, казалась, бесконечно веселила горожанка, вдруг оказавшаяся в их краях.
— Ну что, Миш, всё готово, когда выходим? Я, как скажешь, ты знаешь.
— Не, никакой рыбалки.
— Как? Ты чего это…
— Так. Никакой, — прижимая к себе крепче Наташу, — никакой, всё, Егорыч.
— Всё так всё…
Практически ночью Наташа вышла на деревянное крыльцо, чтобы подышать свежим воздухом, словно его было мало в этом царстве зелени, и, возможно, поторопить Мишу, ей никак не спалось одной на новом месте. Наташа не любила новые места, не любила перемены, боялась их, ей было неуютно в странной спальне Егорыча, на чужих простынях, где с потолка свисали чучела голов животных, будто заглядывая в глаза… От всего этого пробирал озноб, становилось не по себе и хотелось прижаться к живому человеку, почувствовать дыхание на макушке, услышать: «Засыпай, Наталь».
— Чё с рыбалкой, я не понял, Мих? — услышала Наташа.
— Муж её погиб на рыбалке, деталей не знаю, но…
— Да-а-а, дела…
После долгой паузы:
— По себе ли ты груз взял, паря?
— Нормально.
— Бабы они ведь цепкие… если что в голову вобьёт… считай, конец, она мужа своего сейчас возвысила так, что тебе, чтоб докарабкаться, нужно к нему отправиться… тяжело тебе придётся… стоит оно того?
— Раз она тут — значит стоит.
— Людмила тоже тут была, хорошая женщина, всё при ней, дельная. Твоя баба, а не мужнина.
— Значит, не моя, Егорыч, да и когда это было, вспомнил.
— Значит, не твоя… Огребёшь ты по самые яйца с этой Наташей.
— Так я огребу, что ты о моих яйцах-то печёшься? — смех был слышен, кажется, значительно дальше кордона.
— Почему не спишь? — спрашивал через некоторое время Миша.
Потому что правда резала слух, потому что любая правдивая речь вызывала в Наташе сжатие. Она не хотела этой правды.
Но та была. Комок пластилина под пальцами. Можно придать любую форму, можно размять, согреть в руках, но всё рано это пластилин. Наташа — жена своего мужа… до сих пор.
— Спи, Наталь. Предполагалось, что ты тут отдохнёшь… воздухом подышишь, мне укачать тебя? — подтягивая на себя. — Я могу спеть колыбельную, хочешь?
— Пой, — уже сквозь сон, сквозь тепло от рук, от тела, от дыхания, от души.
— Ложкой снег мешая, ночь идёт большая… — на удивление чисто, красивым голосом.
— Ты умеешь петь?
— Эй, я же сын Серафимы, ты помнишь?
Серафима была дружна с дедушкой Наташи, и так же считала музыкальную грамотность и слух неотъемлемой частью любого цивилизованного человека. Немудрено, что Мишу научили петь… Странно, что при такой незначительной разнице в возрасте, живя в подъезде на пять квартир, дружа с его старшей сестрой, Наташа практически не помнила Мишу, только то, что он был…
Утренние солнечные лучи били остро, неестественно, их было много. Как и птичьего гвалта, часы показывали шесть утра, но воздух говорил, что пора вставать. Миши не было, как и его песенки на ночь, от которой так иррационально уснула женщина. Глупо и тепло.
— Где Миша? — спросила Егорыча, всё же интересно, какое у него имя?
— Он… хм… эта… на речку пошёл.
— На речку? Далеко это?
— Прямо через луг, никуда не сворачивая, да и некуда там сворачивать.
— Спасибо… Егорыч, а как твоё имя?
— Егорычем и кличут, а имя Антон, но это страшная тайна, — смешно.
— Ты эта… не переживай, в этой речке не утопнешь, если трезвый, там всего-то по грудки в самом глубоком месте… а Михаил у нас непьющий, значит, того… не переживай, в общем.