Сумеречная мелодия

– Его звали Артур, и он был известным певцом. Ты вряд ли его знаешь, он был популярен еще до войны. Мне было лет четырнадцать, мы жили некоторое время с родителями в небольшом городке, и он тоже жил там. Я была его поклонницей. Его творчества, его обаяния. Его мужественной внешности. Наверно, это была моя первая любовь. Что происходило со мной на его выступлениях, я рассказывать не буду, ты видел все это сотни раз. Читал в глазах женщин в первом ряду, верно? Пару раз я подходила к дверям его дома, но никак не могла решиться постучать. Я не знала, что ему скажу. Даже не знала, женат ли он.

Цеста что-то пробормотал одними губами, Катаржина не разобрала, помолчала, дожидаясь, не повторит ли он, потом продолжила:

– Один раз я так стояла, и начался ливень. Сквозь тучи сияло солнце, но дождь был сильный, и, прячась от струй, я забежала в лавку рядом с его домом. Это была лавка музыкальных инструментов. Поджидая моего героя, я в мельчайших деталях рассмотрела ее витрину. На вывеске я прочитала имя владельца – Хэгэдуш. Какое-то время я потопталась в лавке, ожидая, когда хозяева поймут, что в их товаре я ничего не смыслю, и выставят меня за дверь. Но ко мне подошла девочка, моя ровесница. Очень симпатичная и приветливая. Она заметила, как я простаиваю на тротуаре напротив их лавки… и его дома. Она сказала, что лавка закрывается, и предложила мне выпить чаю в задних комнатах, где жили хозяева. И сказала, что Артур попозже зайдет к ним, потому что учит пению ее маленького брата… Очень приятные они были люди, хотя и чувствовалось в них что-то… чужое. Я их, впрочем, почти не запомнила, только девочку, с которой мы легко нашли общий язык… – Катаржина, смотревшая куда-то в пустоту, сквозь голую грудь Цесты с округлым пятном шрама, вдруг взглянула ему в лицо. И Цеста сразу же отвел глаза и тихо спросил:

– И что, он пришел?

– Нет. Как раз тогда он не пришел. Посыльный принес записку, в которой он сообщил, что чем-то занят. Мы еще немного поболтали, и я ушла. Я, конечно, была немного разочарована, но в глубине души испытывала облегчение, – она улыбнулась. – Решающий момент откладывался, но я была полна предвкушения, ведь я теперь в любой момент могла снова зайти в эту лавку на правах знакомой, а он там постоянно бывал, – Катаржина помолчала и закончила другим тоном: – И все. Зайти к ним еще раз я не успела: началась война, и мы уехали за границу, а Артур… Артур войну не пережил, насколько мне известно. Теперь даже пластинок с его записями не найдешь… И вдруг… Я-то пошла на фестиваль из ностальгии, думала услышать родную речь, что-то вспомнить. А услышала его. Снова вернулась туда, в безмятежную юность. Тот же голос, те же манеры, ты даже представляешь песни, как это мог бы делать он. Спасибо, Йирко.

– Не за что, – Цеста сел в постели, потянулся за раскиданной где попало одеждой. – Я тебе пришлю пластинки. Несколько лет назад у него был юбилей, так что у нас издали…

– Не стоит, – Катаржина протянула руку, положила ладонь ему на плечо, властным движением притянула к себе. – Я ведь с ним так и не познакомилась. А ты… Ты у меня есть. Здесь и сейчас. И я хочу, чтобы ты остался.

 

 

*  *  *

 

– Слышишь? – Павел протянул Цесте фляжку, но тот отказался, резко мотнув головой. Из радиоприемника у кого-то из толпившихся на молу туристов доносились хорошо знакомые звуки Umsonst. Чистый, легкий тенорок старательно выводил меланхолические рулады на итальянском.

– До сих пор крутят. Ты можешь объяснить, что в ней такого? Я не понимаю…

Они сидели на нагретых солнцем плитах набережной, свесив ноги над затененным стеной узким пляжем внизу.

– Она просто уже стала классикой, а значит, будет популярна всегда.

– Да уж… – Павел покачал головой и отхлебнул из фляжки. – Конечно, та мрачная легенда послужила для рекламы.

– А статистика самоубийств?

– Не, – Павел поерзал, устраивась поудобнее. – Думаю, журналисты были разочарованы. Поначалу пытались отыскать какие-то случаи, притянуть за уши, но вяло. Не то что у нас. Может быть, дело в том, что они изменили текст. То, что ты слышишь, – уже перевод с английского, совсем ничего общего с моим текстом. Грустная баллада, несколько мелодраматичная, не более того. А главное – здесь нет твоего голоса. Без твоего голоса у нее не может быть такой силы. Ведь и дорабатывал я ее, так сказать, «под тебя».

Цеста кивнул, провожая взглядом несущуюся мимо чайку.

– Редкое и смертоносное оружие. Применимое даже в политике. Странно…

– Цесто! – повернулся к нему Павел. – Ты же сам всегда говорил, что это суеверия и чушь собачья!

– Говорил.

– И еще говорил, что искусство стоит сотен человеческих жизней!

– Не знаю, Павле, – Цеста отодвинулся от кромки, подтянул колени к груди, уперся каблуками в плиту, все так же не сводя глаз с метавшихся над молом чаек. – Не могу избавиться от мыслей, что слушал тот самоубийца, перед тем как броситься под Полинин автомобиль… Не знаю. А ты никогда не думал, что это все-таки… правда?