Немые

– Нашли виновных?

– На следующее утро поймали. Политические, ясное дело – кто ж еще такое творит? Сам-то и схватил девку, что все затеяла. Она в Старом городе скрыться, видишь, хотела, а у него там лавка. Пока в охранке сидела – язык себе отрезала, чтобы лишнего не разболтать. Так и не узнали ничего толком, хотя кто сюда только ни приезжал. Как немую допросишь? Писать тоже не могла, хоть и грамотная. Ладони правой почти начисто не было, там уж черт разберет, отчего.

– На каторге?

– Вздернули. И саму, и сообщников, которые ее признали. Прямо тут, не повезли в Петербург… Петроград, то бишь. Не послушаешь его? – вдруг сменив тему, дежурный кивнул на лавку. Там дремал, натянув на глаза картуз, то ли ремесленник, то ли мастеровой. – А то все провоняет.

Куликова ждали рука в мертвецкой и семь трупов на берегу. Но дежурный уже позвал:

– Эй, ты, иди сюда! Гаврила, растолкай его, что ли.

Спящего толкнули просители. Тот дернулся, картуз свалился на пол. Поняв, что его зовут, выдернул из-под лавки сверток и встал.

– Что у вас?

Сопя, мужик положил сверток на стол дежурного – он брезгливо скривился – и принялся разматывать. Показалась отрезанная чуть ниже локтя рука.

– Вот, в колодце… В квартале мастеровых.

– Собирайте, пойдете со мной.

Ключ от мертвецкой не понадобился: эксперт Морозов вернулся. Вечно пьяный, в грязном фартуке – Куликову он напоминал мясника – медик резко поставил на стол склянку с желтой жидкостью. Хорошо, что плотно закрыта – не то расплескалась бы.

– Глядите.

На дне ожидаемо лежала рука.

– А у тебя что? – Свиридов подошел к соседнему столу, на котором ремесленник снова развернул свои тряпки.

– Ногти какие – непростой был, – медик прикоснулся пинцетом. – Тоже чуть больше суток. С виду-то как похожи – как бы не один труп. Но на глаз не ручаюсь, уж больно раздуло.

– Надо сходить в квартал мастеровых, – предложил Свиридов. – Вдруг и голову там найдем. Куда проще будет опознавать.

***

Когда вернулись в лавку, отец совсем напился. Швырялся мебелью. Царевне досталось, и Немой тоже выхватил подзатыльник. Потом отец велел всем проваливать.

Немой залез под стол в своей комнате. Да только какая она своя? Чужая, до сих пор непривычная – он отродясь угла не имел. Слишком большая для одного. На кровать залезешь – и как на ладони. Под столом надежнее. Можно плакать.

Немой и плакал. Веселый Сухарь всегда был рядом. Отец, конечно, тоже рядом, но это не то. Его нужно бояться – его все боялись. А Сухаря – нет. Нестрашный он, с ним спокойно.

Всхлипнув особо громко, Немой растер слезы по горячим щекам. Небось, вся рожа распухла. Отец бы видел – точно убил бы.

Дверь скрипнула. Шаги Царевны.

Он задержал дыхание, притаился.

– Немой, ты здесь?

Раньше, когда он был маленьким, она читала ему странные сказки, а холодными ночами брала в постель. Целовала в макушку, гладила по волосам.

– Я всегда буду с тобой, – говорила.

Обманула. Немой ей совсем не нужен – иначе не била бы на людях. Даже отец так не делал.

– Немой, выходи…

Красивый голос – глубокий, низкий. Когда она пела, все замолкали, замирали и слушали. Наверное, даже часы не шли.

Царевна села на пол, а потом зашуршала: легла. Шмыгнула – тоже плакала. Видно, и ей жаль Сухаря.

А Немой хотел бы разучиться жалеть. И его пусть никто не жалеет. Иначе он к ним привыкал – а они как будто того и ждали. Сразу же исчезали. Все.

Однорукий стриженый дядька помнился очень смутно. Тощий и длинный: в верхних комнатах старого дома задевал головой потолки. Он звал сынком и Петрушей. Трепал по голове, спрашивал, как дела. Садился рядом, смотрел на Немого и плакал, точно ребенок. А потом умер. Исчез.

Девка – худая, ласковая. От нее пахло улицей – пылью и солнцем. Немой уже не мог представить лицо, но пока не забыл, как сидел на ее коленях, прижимаясь к плоской груди, как возился на кухне у подола. Девка смеялась и угощала то леденцом, то яблоком. Что-то случилось. Ее не стало.

Маленькая старуха – тоже смутная тень. Шептала, крестила, водила в церковь, жаркую от свечей. «Внучок», – говорила. «Сгубили внучка». Исчезла.

Еще был дядька Колесо, весь скрюченный. Он рассказывал Немому истории, что заслушаться. А игрушки вырезал – такие и в лавке не купишь.

О нем отец запрещал и думать. Звал предателем.