Чужое

Соня оттягивала момент встречи. Она медленно расшнуровывала кроссовки, принюхивалась к запахам, надеясь выцедить тот, который принадлежал ее любимому.

– Федька, – позвала она, разбивая тишину, – ты любил когда-нибудь?

– Да, – буркнул он, – вчера.

– Что – «вчера»?

– Вчера любил.

– Вчера?

– Она красивая была, – сказал Кролик. – У нее была вот такая жопа. Живет в англоязычном районе, ну том, что к востоку от печального дома.

– Жопа?

– Ну.

– А лицо? Наверное, у нее красивое одухотворенное лицо?

– Не знаю. Нет. Одухотворенное лицо было у моей матери, а у этой была жопа.

– Кролик, Кролик, – покачала головой Сонечка. – Шовинистический ты ублюдок. О женщинах нельзя так: тебя послушать, твоя любимая только из жопы и состоит! Как ты вообще мог здесь у нас очутиться, с такими представлениями о женщинах?

– Ну нет, конечно, не только из жопы она состояла, – смутился Кролик, ковыряя в носу. – Еще у нее уши были. Ничего так уши, в десяти местах проколоты. Она сказала, когда я ее любил, что каждая сережка означает христианскую заповедь.

– Любил?

– Ну да. Когда я любил ее, она укусила меня за мочку уха и сказала: «Ты, Кролик, любишь девушку, у которой какой-то педик украл сережку с заповедью «не люби».

– По-моему, эта заповедь называлась немножко по-другому, – сказала Сонечка, запихивая кроссовки под полку.

– А черт его знает, – сказал Кролик, усаживаясь на табурет у стены. Он закрыл глаза и немедленно захрапел, и во сне лицо у него разгладилось, стало живое, и из глаз его, словно бусины, покатились слезы. Впрочем, Соня уже не смотрела на Кролика, она медленно шла по прихожей, словно боялась спугнуть кого-то, а кривое зеркало на стене показывало ее злобного двойника из какой-то иной реальности. Двойник полз, прижимаясь изогнутым телом к кривому полу, вминался уродливыми губами в дорожку, втягивал ноздрями ядовитую пыль. Он пришел не к уродливому двойнику Кости, он пришел, истосковавшись по пыли и грязи этого дома, и Сонечка ненавидела его, своего двойника, за это.

На кухне Семеныч курил коноплю. Он пристрастился к ней совсем недавно, и курил как-то неправильно, словно обычный табак, даже не затягиваясь, и выпускал дымные колечки к потолку. Колечки трансформировались в свастики, пятиконечные звезды и двуглавые орлы. Видно было, что Вадька ненавидит двуглавые орлы. Когда они появлялись, он напевал «Взвейтесь кострами синие ночи…» и хватался за серп, валявшийся на кухонном столе среди пустых бутылок из-под водки и пива.

– Что за хрень? – спросила Сонечка, закашливаясь.

– Где? – спросил Семеныч, с ненавистью глядя на колечко в форме доллара.

– Серп!

– Серп?

– Ну!

– Ты знаешь… серп меня мало интересует, – сказал Семеныч, нежно поглаживая острое лезвие, – меня больше интер-ресует, нос-понос, почему эта дымная хр-рень (верное слово ты подобрала, Соня!), скапливающаяся под потолком, называется колечками, хотя никакие это не колечки, а символы.

– Накурено тут у тебя, ужас, – проворчала Сонечка, усаживаясь на замасленный табурет. Семеныч чесал серпом изрядно полысевшую голову.

– Семеныч, – нежно позвала Соня. – Где Костик?

– Колечки – это зло в чистом виде, – сказал Семеныч. – Понимаешь, мир – это линия, охренительная такая линия, которая тянется из прошлого в будущее, и нет ей конца и края. Но если мир превратить в кольцо, выйдет что-то плохое, потому что пр-рошлое и будущее в какой-то точке совместятся и все наши ошибки, вся та хрень, которую мы вытворяли с ближними, будет повторяться снова и снова. Понимаешь?

– Нет, Семеныч. Семеныч, где Костя? И почему у вас такой бардак? Вы посуду хоть моете? Ты знаешь, что Кролик дрыхнет у дверей, как собака?

– Так вот, именно поэтому колечками называют любые дымные символы, даже, например, самодержавного двуглавого орла. Потому что есть в мире педики, которые мечтают вернуть монархию, этот проклятый человечеством строй, базирующийся на кр-рови и костях бедняков. Они, педики эти, хотят вернуть монархию, мечтают превратить мир в кольцо, чтобы монархия то исчезала, то снова появлялась, причем появлялась – чаще. Понимаешь?

– Нет. У вас, мужиков, какое-то идиотское мышление, ты уж прости, Семеныч. Лучше бы посуду помыл!

– А у вас, баб, оно еще более идиотское, чем у нас! – заорал, вскакивая, Семеныч, который часто и не по делу злился в последние дни. – Ты, кроме посуды, о чем можешь подумать?

– О Косте, – сказала она. – Только о нем и думаю. Понимаешь? Вот уже год. С того самого случая, когда он пропал.

– Так не бывает, – сказал Семеныч, вмиг успокаиваясь и возвращаясь на место. – Никакая женщина, нос-понос, не сможет целый год любить и ждать вир-ртуальный образ.

– Какой же Костя виртуальный образ?

– В тот момент, когда ты отворачиваешься, он становится виртуальным образом. В тот момент, когда ты принимаешь душ, а он расставляет на столе горящие свечи, чтобы выежнуться и показать себя настоящим романтиком, он становится виртуальным образом. В тот миг, когда ты хоть на секунду забываешь его, от него не остается даже виртуального образа. И чем больше таких секунд накапливается в твоей жизни, тем быстрее виртуальный образ твоего так называемого любимого растворяется в эфир-ре.

– Слушай, Семеныч, – перебила его Сонечка. – Давно хотела спросить, а что такое «эфир»?

Семеныч схватил в щепотку дым, тянувшийся с кончика косяка, и связал его, дым этот, в узелок. Соня вытаращила глаза на чудное явление.

– По теории вероятности, – сказал Семеныч, затягиваясь, – существует ненулевая вероятность, что так совпадет, и дым, как бы повинуясь моим пальцам, свернется в узелок, что ты, собственно, и наблюдала. Так вот, с эфиром у тебя, Соня, такой херни не выйдет, потому что он вне вероятностного поля и, к тому же, невидим.

Спальная комната была пуста. Ветер колыхал веселенькие сиреневые занавески на окнах, солнечный свет падал на пустую двуспальную кровать, усеянную сгнившими лепестками тюльпанов. Сонечка прикоснулась к простыне и ей показалось, что она хранит ее тепло и тепло Кости, тепло того времени, когда они лежали вместе на этой кровати, просто лежали и спали, а он обнимал ее и утешал. Далеко-далеко, в прихожей, злой двойник Сонечки отжимался от пола, хотя, если приглядеться, можно понять, что он не отжимается, а самым пошлым образом имитирует половой акт.

Соня схватилась за края простыни, дернула, стряхнула на пол сгнившие лепестки и перестелила кровать. Осторожно, чтобы не помять юбку, улеглась на кровать и закрыла глаза, представила Костю здесь, рядом, и подумала, что Семеныч, конечно, умный мужик, но одного он не учел: если она будет думать о Косте и представлять его каждую секунду, он никогда не станет виртуальным образом, он всегда будет жив и жив будет рядом с нею, только протяни руку. И Сонечка представляла любимого, а злобная тень, размазавшись по зеркалу, как клякса, совершала странные движения, засунув руку в рот по самый локоть. Это было отвратительное зрелище, и Кролик испугался бы его, но он крепко спал, пугая храпом весь дом.

– Привет, Костя, – сказала мысленно Сонечка, проводя пальцами по волосам любимого, касаясь его тщательно выбритой щеки и потрескавшихся губ, вдыхая запах, исходящий от него, аромат крепкого табака.

Костя молчал, и лицо его вдруг стало исчезать в тумане, черты истончаться, а глаза – тускнеть. Соня запаниковала, побежала вперед, догоняя Костю, она кричала, кричала так, как не кричала с самого рождения, но Костя исчезал, образы меркли, и вскоре ничего не осталось перед ней, кроме чьей-то маленькой дрожащей от страха души. Сонечка протянула руку, позволяя маленькой душе запрыгнуть на ладонь, коснулась ее подушечкой пальца и подышала на несчастную, как бы отогревая. Маленькая душа заискрилась, запылала яркими красками и робко улыбнулась Сонечке. Вернее, улыбнулась бы, если б могла.

– Привет, – прошептала Соня, – Семеныч ведь хрень спорол, правда? Ты – никакой не виртуальный образ, ты – душа, может быть, душа мамы Кролика, так?