Чужое

Прежде чем, в машину ворвался десант, Шилов успел потрогать карман и нащупал диск. Диск не исчез. Значит, не мираж, настоящий?

Их выволокли на улицу, кинули на землю. В спину Шилову уперся сапог. Шилов спокойно лежал, уткнувшись носом в холодную траву, вдыхал запахи трав и навоза. Кто-то бегал рядом, мелькали кирзовые сапоги, люди матерились.

– Вы что, совсем оборзели что ли?

Шилова подняли на ноги, наскоро отряхнули, заключили в объятья. Он не понимал, что происходит, стоял и ждал, когда все закончится, молча смотрел в небо. Небо было серое, невзрачное, глупое какое-то небо, совсем не под стать моменту.

– Шилов, чер-ртяка, ты как?

Это был настоящий Семеныч; то есть другой, нечаянно попавший в наш мир из параллельного. Он наклонился к уху Шилова, шепнул с гордостью:

– Ты знаешь, в этом мире у меня зарплата побольше, а Прудникова из бухгалтерии – моя любовница. Прикинь, нос-пиндос? Ума не приложу, как я ее сумел добиться, но ведь сумел же!

Шилов кивнул и вгляделся во тьму. Чуть дальше стояли Проненко, Федька, еще кто-то из коллег. Они приветственно махали Шилову. Когда успели здесь появиться? Из толпы вырвался сам шеф в обычной невзрачной своей форме, напоминавший теперешнее небо. Он плечом оттер Семеныча, едва-едва пожал Шилову руку, потом будто спохватился и крепко сжал ее, со значением глядя ему в глаза.

– Ты молодец, Шилов. Просто молодец. Уж прости нас за то, что все так получилось и что тебе никто ничего не сказал, но ты, благодаря своей интуиции, прекрасно справился. За это тебе полагается премия в размере двенадцати окладов. Как минимум двенадцати, ты слышишь! Такое перетерпеть… уж я-то растрясу наших спонсоров, скинутся как миленькие… ты сам-то понимаешь, что случилось? После стольких лет… неудачи, пробы, ошибки… мы, наконец, поймали сероглазого! Сколько нам всего теперь раскроется, какие тайны мироздания!

«И что?» – хотел спросить Шилов, но промолчал. На миг ему показалось, что происходящее – очередной морок, наведенный сероглазым, но он тут же понял, что это не так. Все взаправду.

Сероглазого, время для которого было уничтожено, вели в бронированный мобиль. Чужак медленно-медленно моргал левым глазом и еще медленнее улыбался. Он напоминал гигантскую улитку, случайно познавшую смысл жизни.

Подошла Сонечка. Подчеркнуто официальная, строгая, в нарядной форме со множеством петлиц. Тоже, вероятно, заслужила немаленькую премию. Шеф и Семеныч посторонились, вежливо отошли, мирно беседуя, притворяясь, что Шилов и Соня их больше не интересуют. Почти влюбленные остались вдвоем.

– Извини, – сказала Сонечка, осунувшись. Она ломала руки, избегая глядеть на него. – Так уж получилось. Когда выяснилось, что ты любишь меня… Костя, прости.

– Ты разыгрывала нашу любовь? – спросил Шилов. Какой-то глупый получился вопрос, в чем-то неправильный, но он сам не мог понять, в чем именно эта неправильность заключается.

– Мы оба разыгрывали нашу любовь. Только ты играл честно. А мне приходилось работать. Пойми, Костенька, я – одинокая женщина, мне нужно много денег на лечение сына… Ты понимаешь? У меня нет времени на любовь и никогда не будет.

– Самопожертвование. Это здорово.

– Ты издеваешься? Пойми, мне тоже тяжело, не думай, что у меня не было никаких чувств, что мне было легко намекать, давать тебе надежду…

– Зачем это вообще надо было?

– Зачем-то это надо было сероглазым. Не зря ведь они навели на тебя тот морок, в Раю. Мы не должны были терять сероглазых, использовали каждую возможность.

– Так пошло, – сказал он, улыбнувшись. – Эти «мы»…

– Прости, Шилов.

Он кивнул, вспоминая мчащийся монорельс и воробьев, бьющихся о стекла.

Так глупо, подумал Шилов.

– Так быстро и глупо все закончилось, даже не успев начаться. Любовь прошла, вытравлена из души за пару минут; совсем недавно я был готов ради тебя на многое, на все, даже сойти с ума готов был, а теперь это не имеет никакого значения… Как пошло. Лживо. Глупо. Быстро. Самое обидное, что быстро, пошлость я уже научился терпеть…

– Прости, – сказала она. – Прости, – повторила она как заклинание, и голос ее дрогнул; кажется, она была готова заплакать, но держалась. – Ты знаешь, я многое хотела тебе сказать, на самом деле многое, но разговор вышел дурацкий, да и не мог он другим получиться, когда вокруг орут люди, когда в спину нам пялится Семеныч, с которым я уже год сплю, даже больше. Больно, Шилов? Мне тоже больно, ты не представляешь как. Я знаю, я гадости сейчас говорю, но ты забудь все то, что слышал от меня пять минут назад, то было лживое и – да-да, ты прав – пошлое. Я ведь на самом деле влюбилась в тебя Шилов, в твою любовь я влюбилась и запуталась, а шеф давил, Семеныч терзал трубку, кричал на меня, я боялась… Я бессвязно как-то говорю, да, Шилов? Очень сложно говорить связно, когда десантники в нескольких метрах выпрыгивают из мобиля, когда вокруг раздаются приказы, заставляющие меня сконцентрироваться, подобраться, забыть о себе-гражданской… мне так плохо сейчас, Шилов, но это хорошо, что я хоть на миг забыла о наказе шефа, о тех словах, которые я должна была тебе сказать по его приказу, и которые говорила… я ведь почти забыла о своем ребенке, о своем бедном непрерывно стареющем малыше, забыла ради тебя, всего на несколько дней, но забыла… И тогда на вокзал я пришла провожать тебя по собственной инициативе, честное слово… Шилов… Шилов! Ответь… ответь, пожалуйста!

Он молчал.

– Шилов, – прошептала она. – Теперь, когда я открылась тебе… – Соня замолчала.

– Что?

Она не ответила, грустно улыбнулась, отошла в сторону, потерялась в тени. Глаза ее были закрыты, руки сложены на груди. Он смотрел ей вслед, не проронив ни звука. Он мог подойти к ней, обнять на глазах у Семеныча, который к прочему оказался изрядным донжуаном, мог прижать к себе. Быть может, они все-таки оказались бы вместе. Но любовь ушла. Не стало любви. Возможно, ее и не было. Последняя соломинка, что держала Шилова на плаву, оказалась виртуальной. Шилов едва сдерживался, чтоб не засмеяться; он боялся, что после смеха хлынут слезы.

К Шилову подходили другие: по очереди жали руку, что-то говорили, поздравляли, улыбались, обнажая белые зубы. Делились с ним крупицами знаний, извинялись за ложь, за то, что Шилов был для них всего лишь приманкой, на которую клюнули сероглазые. Теперь люди смогут многое узнать от сероглазых. Нас ждет небывалый подъем теоретических наук, новые вакцины, изобретения, глобальное погружение в не-реальность – вот, что получит человечество, выпытав у сероглазого его тайны.

Как пошло, думал Шилов. Где-то я уже это видел. Все это и многое другое уже было и не раз. Как мерзко на душе.

Объявился ухмыляющийся Дух, который принес на плече Афоню. Домовой не улыбался и не поздравлял его, угрюмо отворачивал голову, скрипел зубами. Значит, все-таки предал, позволил бывшим коллегами использовать хозяина, а теперь стыдится… Бывшим коллегам? Его же уволили… Шилов усмехнулся. И это липа? Конечно, по-другому не может и быть. Все должно быть как по-настоящему. Вся эта ложь. Никто не уволил его, он до сих пор ценный работник. Самый ценный непрофессионал в Управлении. Черт возьми, почему он не почувствовал этот чертов заговор; он с легкостью разрывал веревки, которыми сероглазые опутывали его мозг, а с комплотом коллег-землян справиться не смог?

– Ушла твоя шалава? – шепотом спросил Афоня.

– Заткнись, домовой.

– Расист проклятый! Дождешься, в суд на тебя все-таки подам!

– Как пожелаешь, – безразлично ответил Шилов. Афоня замолчал, испуганно лупая глазенками.

Суетились десантники. Замедленного сероглазого при помощи странных устройств-излучателей с трудом, но запихнули в кузов броневика. Там и поставили, как статую. Двери бронированного мобиля стали захлопываться. Статуя сероглазого смотрела на Шилова и печально улыбалась. По будто фольгой оклеенным стенкам кузова носились голубоватые искры.

В сущности, чего они, эти сероглазые, хотели? Только научиться… хм… обладать душой. А для этого отсеяли, убив, многих лишенных души. Но они всего лишь хотели… хотели… Черт возьми, они ведь и сами погибали ради своей идеи. Сероглазый, вошедший в смерч. Сероглазый на озере. Они умерли. А сколько умерло до них, разыскивая зачем-то существо с душой?