Чужое

Шилов уперся руками в стену, попытался отдышаться. Его словно парализовало, он не мог сдвинуться с места. Он слышал только это самое «фи, фай, фо», и еще что-то, что примешивалось к бессмысленной фразе, дрожью отдаваясь в напряженных ладонях, вжавшихся в стену. Фи, фай, фо… шаг… фам. Фи, фай, фо… шаг… фам. Кто-то шел к нему. Кто-то шел к туалету, расшвыривая огромными ножищами нагромождения мусора, кто-то собирался открыть дверь, чтобы… чтобы… Шилов запаниковал. Это придало ему сил, и он поборол мир, ставший кисельным, и, отворив дверь, вывалился на кухню. Вцепился в крышку газовой плиты. С трудом, но устоял. Однако ничего еще не закончилось. Голоса все также нашептывали «фи, фай, фо, фам», все также бухали шаги великана. Как метроном стучало сердце. Быть может, это чудовище, наконец, вылезло из озера, чтобы отомстить? – подумал Шилов. Задрожали грязные бокалы в раковине. Звякнула, осыпаясь, посуда, грудой упиравшаяся в дверцу холодильника. Шилов огляделся, шумно вдохнул тягучий воздух. В комнате было светло, но светло как-то едва-едва, будто комнату освещала жалкая десятиваттная лампочка, не ярче. За окнами же стало безнадежно темно, и Шилов смотрел на входную дверь, хлипкую на вид, за которой, кажется, и раздавались шаги. Они звучали все громче и громче, а потом неожиданно стихли. Шилов чувствовал кожей, что за дверью кто-то есть, и этот кто-то стоит и ждет чего-то. Быть может момента, когда Шилов сдвинется с места?

Шилов, приложив неимоверные усилия, прорвал кисельную завесу и смог отойти в спасительный свет гостиной. Он подбежал к Семенычу, схватил его за плечо, собираясь закричать «бежим отсюда!» или что-то в этом роде, но язык отказался повиноваться, потому что Семеныч не хотел оборачиваться, замер, как мраморная статуя. Шилов обошел его и увидел, что Семеныча парализовало, что он застыл, не успев отпить вина из бокала.

«Кошмар, – подумал Шилов. – Дурной сон, я брежу». С Шиловым случалось иногда, что он не мог различить сон и явь. Психолог, к которому он пошел проконсультироваться, сказал, что все в порядке. Мол, специфика работы у Шилова такая. Так даже лучше, сказал психолог, и Шилов с удивлением посмотрел на него, но ничего не ответил на это. Начальству виднее, что лучше для работника.

Лицо Семеныча вдруг пришло в движение, размылось, затуманилось, он поставил бокал обратно на стол и стал открывать и закрывать рот; в липкий воздух бултыхнулись растянутые как жвачка слова, никак не связанные с движением его губ.

– Я, – сказал Семеныч, – видел их, видел два гроба, и их, моих родителей, стоявших перед гробами на коленях, тоже видел. В гробах лежали дедушка и бабушка, которые умерли в один день. Я смотрел на папу и маму, и мне чудилось, что и они умрут в один день, и я буду вот так стоять с женой на коленях перед их гробами, а потом встану, и рабочие унесут гробы. Я заплакал, а какая-то бабушка сказала: «Надо же, такой малыш, а понимает». Но я плакал совсем не оттого, что понимал что-то, я плакал, потому что видел в гробах не бабушку и дедушку, а родителей. Вечером я пытался рассказать об этом отцу, но он, сильно сдавший (лицо его посерело, а волосы поседели буквально за один день), оттаскал меня за уши и поставил в угол…

Фи, фай, фо…

Чужой голос налетел, как злой суховей. Шилов, не думая о последствиях, бросился за диван, в богатырском прыжке перелетев спящего Коралла, и замер за спинкой дивана, чувствуя себя совершенно по-дурацки – у него дрожали колени и руки.

Топ. Шаги приближались. Семеныч продолжал что-то бормотать про отца, про сказку «Три медведя», которую родитель часто читал ему перед сном, про хлесткий ремень, который звучал «трасс!», когда хищной змеей обвивался вокруг журнального столика, ну и заодно вокруг маленького Семеныча, что лежал на этом столике голой попой кверху.

Топ.

Фи, фай, фо, фам…

Топ.

Шилов искал выход. Впереди – стена, слева – стена, справа окно, перед которым громоздятся сваленные в кучу разнообразные детали, обрезки плексигласа, мотки припоя и пузырьки со спиртоканифолью, бутылки из-под пива. Окно приоткрыто, ветер колышет газовые занавески. За окном – полная тьма. Все одно лучше, чем приближающиеся шаги.

Топ.

Оставить Семеныча? Невозможно! Его надо спасти. Да и спящему Кораллу нужно помочь, вытащить как-то.

Фи, фай, фо, фам… I smell the blood of an Englishman.

Голос тяжелый, похожий на оползень в горах, на удар отбойным молотом, на шепот самой смерти, перемалывающей зубами-надгробьями человеческие жизни.

Топ.

Шилов вдруг увидел перед носом завернутый в газету ухмардуш, который должен был лежать на столе. Ухмардуш, неведомо как здесь очутившийся, стал для него последней каплей. Он схватил его, распрямился и бросился к окну. Краем глаза увидел нечто огромное, черное, которое двигалось по комнате как бульдозер, снося все на пути. Шилов метнул в это черное ухмардуш и, кажется, попал, потому что зверь завопил и на миг остановился. Но, что произошло дальше, Шилов не разглядел, потому что рыбкой нырнул в окно, попытался сгруппироваться, но не успел и пребольно ткнулся плечом в деревянную ограду. Рухнул на землю, подвернул ногу, вскочил, и, кривясь от боли, побежал вдоль забора, натыкаясь на колючие ветки.

Кажется, что-то кричал от боли и страха.

Нашел место, где в ограде зиял проем, метнулся туда и по крутому склону скатился вниз. Обнаружил себя среди моря пней, вдалеке увидел джунгли, отсеченные от базы прозрачным трехметровым забором. Над головой светила красная луна, звезд было немного. В джунглях бесновались и кричали дикие звери. Шилов сидел на земле, пытался прийти в себя. В кожу впивались колючки, он яростно чесался.

Он огляделся, увидел над собой ровный строй домиков, уползающий к озеру. В некоторых окнах горел свет, но ощущение, что происходящее нереально, не покидало Шилова. Он поднялся на ноги и поковылял вдоль обрыва, оглядываясь на дом Коралла. Там было тихо. Кажется, никто за ним не гнался.

«Надо найти директора и рассказать, что на базе происходит какая-то дичь», – думал Шилов. Больше он ничего не думал: просто-напросто не выходило думать что-то другое. Адреналин в крови иссякал, разболелась нога. Шилов наклонился и пощупал голень. Вроде ничего не сломано и не вывихнуто. Порвал штанину, глубоко оцарапался. А вот, кстати, и царапина. Палец попал во что-то липкое. Кровь.

Фи, фай… – донеслось сзади, и Шилов ускорил шаг. Не выдержал и побежал. Понесся, как ветер, в один миг забыв о больной ноге. В темноте разглядел выдавленные прямо в склоне обрыва и плотно утоптанные ступени и прямо-таки взлетел по ним. Очутился в переулке между домами. Переулок был забит инвентарем для рыбалки – в основном, ржавыми пилами. Шилов одним прыжком перемахнул инструменты и выбежал на главную улицу. Здесь было светло – горели фонари – и совершенно безлюдно. Шилов, начиная паниковать, заметил светящийся как елочная игрушка стеклянный ларек, в котором торговали всякой мелочевкой, и, стараясь успокоить дыхание, подошел к нему. Ларек казался единственным, в чем еще теплилась жизнь. Внутри ларька, как лампочка в нарядном светильнике, сидела пожилая женщина в синем спортивном костюме. Она что-то читала с покетбука. Улыбалась, хмурилась, плакала, хохотала, вглядываясь в строчки. Шилову она показалась квинтэссенцией всех женщин во всех ларьках мира, читающих в рабочее время. Шилов постучал по стеклу, но повелительница ларька не обратила на него внимания. Усмехнулась чему-то, заплакала, фыркнула, зарыдала, скривилась, захохотала, нахмурилась, шмыгнула носом, сплюнула, улыбнулась по-матерински нежно. Шилов замолотил по стеклу кулаками, разбивая костяшки в кровь, но женщина так и не заметила его.

– Чертовщина, – пробормотал Шилов, прислонившись к ларьку спиной. Хлопнул себя по карманам, выудил сигарету, прикурил. С базой происходило что-то неправильное. Или, как вариант, что-то не то происходило с ним, с Шиловым. Он огляделся, сильно затягиваясь. В окнах домов горел свет, где-то играла музыка, шипело радио, но совсем не было слышно голосов. В кустах лениво шуршал ветер. Шилов вслушивался и не мог понять, кажется это ему или из-за кустов действительно доносятся «фи, фай, фо, фам» и тяжелые шаги.