Взятие Крутоторска

– Как я там без вас буду? – вздыхал он, разливая коньяк.

– А мы-то без тебя, Виктор-диктор, как? Может, Жека только скрасит наше существование. Он у нас Левитан, – бросил немногословный Федя Долгих.

– Ну-ка, прочитай вот этот абзац, схватив газету, ткнул пальцем Шершнёв в газетную передовицу.

Жека прокашлялся и для начала подпустил коронное вступление, которое подняло переполох в Несваричах и в Казацком Мысу.

– Правительственное сообщение. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Журналисты Крутогорска прощаются с прославленным диктором Виктором Васильевичем Шершнёвым.

Шершнёв захохотал:

– Молодчик! Далеко пойдёшь!

Польщённый Жека пожаловался, что его не берут в дикторы.

– И меня не сразу взяли, – утешил его Шершнёв. – За тех, кто читал сообщение о великой Победе.

За это, конечно, грех было не выпить. И все загалдели, чокаясь.

Умели журналисты «заливать» в любом смысле: и выпить, и наговорить красивых слов. Их досталось в этот вечер Тае-Таис-Таисье сполна. Она, переполненная благодарными чувствами, вдруг встала и сама сказала:

– За вас, настоящие благородные мужчины – труженики пера!

Это всех тронуло. Конечно, они настоящие скромные и деловитые труженики пера. Только не все это понимают. К примеру, редактор зря их гоняет за то, что иногда принимают на грудь. Таин тост растрогал газетчиков и они начали с умилением вспоминать о своих поездках, о необыкновенных людях, с которыми встречались: плотогонах, милиционерах, сталеварах, настоящих деревенских Кулибиных – братьях Кожемякиных, председателях Червякове, Ронжине, с которыми лично были знакомы. Конечно, о гороховом киселе с льняным маслом, которым угощал Александр Дмитриевич Червяков.

Федя Долгих обижался, что не попал на Олимпиаду в Москву.

– Я целый год освещал-освещал спорт, а меня послали в Богородское, а на Олимпиаду поехал Касимов. Разве это справедливо?

Олег Смолев, утешая Таю, говорил, что учиться рисовать никогда не поздно. Он знает водителя троллейбуса, который начал рисовать в пятьдесят лет. Да и вот недавно информация прошла, что у артистки Телечкиной проклюнулся талант и она рисует букеты цветов, натюрморты. Причём вполне прилично.

– А я портреты хочу. Я хочу всех своих соседей из Несваричей нарисовать и, конечно, маму, бабушку с дедушкой, тётю Лёлю, – вдруг призналась Тая. – Ещё у меня пять сестёр и братьев, так я их тоже хочу нарисовать. – Её потянуло на полную откровенность. Она открыла свою заветную папку и показала рисунки Смолеву.

Олег Смолев умилился и даже вновь поцеловал Тае руку.

– Если бы я был детский поэт, я бы попросил вас оформить свою книжку, – признался он.

– Да вы что, разве можно? – изумилась Тая. – Кто я. Клубарка.

– Нет, вы одарённый человек, – хвалил Таю Смолев.

В конце концов её утомила пьяная неразбериха с её перехлёстами. Ведь сегодня в три утра она поднялась в Несваричах, чтоб поспеть к поезду, а теперь уже вечер.

– Хорошо с вами, но я пошла. Мне надо на вокзал, – вставая, сказала она. – Чемодан надо у тебя взять, – напомнила Жеке.

– Какой вокзал? – возмутился Жека.

– В Эстонию уезжаю, – напомнила она.

Она в Несваричах мечтала, как свистнет по-ямщицки паровоз и умчит её к Виринее в неведомую Эстонию. А вот задержалась.

Было уже темным-темно в переулках, а на небе ночь обильно высеяла звёзды, когда они с Жекой двинулись из редакции к нему домой. Жеке ещё хотелось выпить, но магазины были закрыты, и он утешался надеждой, что у матери Варвары Диевны найдётся что добавить. Тае было не по себе от того, что она не позаботилась о ночлеге и вот теперь идёт с этим Жекой и неизвестно, где приклонит голову. Может, только на вокзале.

– Гостиницу «Россия» не обещаю, но топчан найдётся, – уверял Жека и пробовал на всю улицу по-левитановски пробасить своё коронное: «Внимание, внимание, говорит Москва».

– С ума сошёл. Люди спят, – пыталась усовестить его Тая. – Это ведь не в деревне. Тут столько народу.

Жека артачился, поддразнивал Таю, повторяя своё: «Внимание!», но ближе к дому притих.

Спать пришлось Тае действительно на топчане, в каком-то дровянике, где уже посапывала носом Жекина сестра Тоня.

– Явились – не запылились, – прикрывая ладонью глаза от света лампочки, пробормотала она и скомандовала Тае: – Ложись к стене. Я люблю свободу.

Тая осторожно, с виноватостью разделась и перебралась через Тоню к дощатой стене. Быстрее спать. Умаялась нынче. А завтра в Эстонию.

Средь ночи Тая всполошённо проснулась от того, что кто-то беззастенчиво и требовательно прижимался к ней и шарил руками по телу.

– Кто это? – с испугом подвигаясь ещё ближе к стене, вскрикнула она.

– Тихо, тихо, курочка, петушок пришёл,– послышался успокаивающий голос Жеки. Его руки ещё решительнее стали шарить по телу, лезли в ноги, срывая с неё плавки.

– Да ты что, с ума сошёл? Я не хочу, – шептала она. – Нельзя. Уходи. Закричу.

– А я хочу, – бормотал он.

– Нельзя. Я не хочу. Услышат. Нельзя. – отбивалась она. Но он был сильный и настырный, бормотал уже обвиняя её:

– Сама приехала. Значит, хотела, – хрипел он и впился губами в шею, потом в груди. Разомкнул её ноги, развёл руки, чтоб не отбивалась.

Думая о том неизбежном первом общении с мужчиной, Тая представляла всё не так. Прислушиваясь в ночи к любовному шёпоту отца с матерью, знала, что это происходит с ласкового согласия. А тут грубое требовательное и командное насилье. Зверь какой-то. А она, она такая слабая, безвольная, не могла вырваться.

У неё полились из глаз слёзы от обиды, от того, что Жека всё совершает без её согласия и желания. Конечно, она очень слабая, безвольная, раз подчинилась. Надо было отбиваться, кричать, вырваться и убежать, но куда. И какой бы был позор, когда на её крик собрались бы люди и увидели её полуголую и начали разбираться, судачить, в конце концов обвинили её в том, что сама залезла в постель к Жеке. И пьяная. Ну не пьяная, а выпивши. Значит, таковская. Ой, как нехорошо, как стыдно, как обидно.

Наконец она вырвалась, отвернулась к стене.

Тайка забылась обессиленная и огорчённая, но Жека опять разбудил её, навалился, требуя:

– Раздвинь ноги-то. Ты что как неживая. Ну, шевелись. Не приятно что ли?

– Не хочу я, – со стоном шептала она. – Подлец, зверь, негодяй ты. Я не хочу.

– Все не хотят, а потом хотят, – хрипел Жека. Он был уверен, что делает всё, как надо.

Ей казалось, что это продолжалось ещё не раз.

И, конечно, она сама во всём виновата. Конечно, приехала добровольно, выпила тоже добровольно. Какой позор! Какое унижение!

Вспомнилась вдруг частушка, которую пела в Несваричах свинарка Паня: «Дура я, дура я, дура из картошки. Дура я ему дала, протянула ножки!» И прокралась упречная мысль: может, я ничего не понимаю, потому что ни разу со мной такого не было. А потом опять захлестнула обида на себя: «Зачем я уехала ни с того ни с сего из дома? Работала бы в своём клубе, а потом дождалась, когда вернётся из армии Витя Машкин и вышла за него замуж. Он тихий, ласковый, он бы не стал её обижать и всё было у них по-хорошему. А этот – зверь. Он опять будет болтать, что она, как кошка, любит его, даже сама приехала.

Утром, ещё в постели, довольно потягиваясь, Жека поднял руки над головой и проговорил:

– Ну и насмешила ты меня. Девственницей оказалась. Что для меня себя берегла, что ли?

– Как тебе не стыдно, – вспыхнула она.

– Ну вот всё ведь хорошо было. Улыбнися, дорогая, покажи своё лицо и дай мне денег на винцо, – пошёл на попятную Жека.

– Что, я радоваться должна за то, что ты силком меня взял? – сердито бросила она и всхлипнула.

– Это уж не важно, кто кого брал. Что посмеешь, то и пожмёшь. Пойдём, жрать хочется, – умиротворённо проговорил он. – Там мать чего-то заверетенила.

– Принеси мне мой чемодан, – попросила она. – Там у меня всё женское.

Жека чемодан принёс.

Пришли в тесную с выцветшими обоями комнату, где стояли, как в общаге, три старые железные кровати. В крохотной кухоньке присадистая, квадратная, этакая тумбочка, мать Жеки Варвара Диевна готовила омлет. На огромной сковороде пузырилось это жарево. Сестра Тоня крошила луковое перо, уверяя мать, что пойдёт сегодня на швейную фабрику «Заря», где её собираются взят на работу.