Страница 53 из 57
88-й год был для Чехова печально примечателен и напоминанием о смерти. Погиб редко одаренный молодой Гаршин, оставивший по себе лишь горсть рассказов. Умер брат Николай - от той же чахотки, которую не мог не знать у себя врач Чехов (первое кровохарканье было у него в 84-м году, в 88-м сильнейшее, вскоре после получения Пушкинской премии). Писатель Чехов получил извещение, сигнал.
Все три обстоятельства - тяга к роману как к высшей форме литературной деятельности, необходимость изменения своего общественного лица, боязнь не успеть сделать главное - привели к созданию переломного произведения Чехова, рассказа "Скучная история".
Рассказ этот - о себе. Его первоначальное заглавие - "Мое имя и я": два местоимения первого лица сомнений не оставляют. Чехова одолевали те же мысли, что его героя - престарелого профессора. (Кстати, характерно отождествление себя со стариком - Чехов вообще ощущается умудренным и пожилым, требуется некоторое усилие, чтобы осмыслить, что он умер в 44 го
175
да.) Все это о себе: "Я холоден, как мороженое, и мне стыдно", "Мне почему-то кажется, что я сейчас внезапно умру", "Судьбы костного мозга интересуют больше, чем конечная цель мироздания". Эти слова принадлежат профессору в такой же степени, в какой и самому Чехову, осаждаемому общественным мнением.
Весь рассказ пронизан осознанием тупика и того, что завело в этот тупик. Можно было бы сказать, что происходит кризис материалистического мировоззрения, которое Чехов только что так ярко отстаивал (переписка с Сувориным). В "Скучной истории" выносится обвинительный приговор увлеченности судьбами костного мозга (читай: чистой литературой, всякого рода "первым снегом") в ущерб служению "общей идее": "Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой".
Герой и автор испытывают эсхатологическое отчаяние: рушится и ускользает все, что составляло смысл бытия. Профессор вдруг проникается пониманием бессмысленности жизни без "общей идеи" - и здесь очень важно, что случается это резко, хоть и не под влиянием какого-то конкретного события (как у Толстого в "Хозяине и работнике"). Оттого и конец предстает не неизбежным постепенным умиранием (как в толстовской "Смерти Ивана Ильича"), а именно тупиком, в который зашла жизнь, и выход из которого может быть спонтанным, разовым. На следующий год Чехов уехал на Сахалин.
"Скучная история" как бы суммировала разнообразные чувства и ощущения, связанные с провалом романной затеи, которая была призвана ответить,- но не ответила - на множество вопросов, поставленных перед собой Чеховым. Сахалин стал попыткой выхода из тупиковой ситуации.
Сахалин - главный поступок Чехова. И трагедия заключается в том, что эта героическая поездка ничего не изменила в его творческой жизни.
Надежда на то, что могла изменить - была. Примечательно, как Чехов излагает Суворину целый ряд разнообразных многословных обоснований своего шага,
176
в конце концов признаваясь, что все они неубедительны. Примечательно, о чем говорится в последнем перед путешествием письме: "Беспринципным писателем, или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был". Примечательно, как Чехов просит не возлагать литературных надежд на сахалинскую поездку, тут же проговариваясь: "Если успею и сумею сделать что-то - слава Богу".
Но ответа на самые главные вопросы Сахалин не дал: Чехов не привез оттуда романа.
Ироничный интроверт, он не признавался в тяжести и жестокости такого исхода, шутил: "Мне все кажется, что на мне штаны скверные, и что пишу я не так, как надо, и что даю больным не те порошки", хотя рассчитывать на иной результат предприятия были основания, и логично предположить, что мог в качестве примера возникать и образ каторги Достоевского как творческого импульса. Но Сахалин оказался "не тем порошком", не вывел из профессионально-этического кризиса: "Пишу свой Сахалин и скучаю, скучаю... Мне надоело жить в сильнейшей степени". Столь радикальное средство не подействовало.
В ближайшие несколько лет тема романа появляется в чеховской переписке и разговорах (судя по мемуарам) многократно, чтобы не сказать - навязчиво, причем самым причудливым образом. Прежде всего, впрямую - в виде постоянных упоминаний о намерении написать роман. В наименовании романами вещей, которые в конечном итоге автором же и были названы повестями ("Моя жизнь") или даже рассказами ("Три года"). В шутливых проговорках: "Жениться на богатой или выдать "Анну Каренину" за свое произведение". В советах другим, похожих на заклинания: "Пишите роман! Пишите роман!" Наконец, в явном раздражении от собственной идеи-фикс: "Слухи о том, что я пишу роман, основаны, очевидно, на мираже, так как о романе у меня не было даже и речи".
Гениальность Чехова-рассказчика так явна и общепризнанна, что кажется ненужным и нелепым обсуждать проблему отсутствия романа в его творчестве. Однако безусловность иерархического превосходства романа над рассказом для самого Чехова - выстраивает его
177
прозаические сочинения в несколько иной перспективе. Роман написан так и не был, но проблема романа - все-таки преодолена.
У зрелого Чехова выделяются два типа рассказов, которые можно назвать собственно рассказами и микро-романами. Различие тут обусловлено отнюдь не объемом, и лучшие образцы микро-романов даны не в самых больших вещах, а в тех, где сгущение повествовательной массы превращает рассказ в некий компендиум, наподобие тех, в которых для нерадивых американских школьников пересказывается классика. Такие рассказы Чехова - сжатый пересказ его же ненаписанных романов.
Это условное разделение ни в коем случае не предусматривает качественной оценки. Тут показательны два последних равно блистательных образца чеховской прозы - "Архиерей" и "Невеста", из которых первый является несомненным рассказом, а второй может быть отнесен именно к микро-романам. Разделение, стоит повторить, весьма условно и вызвано внутренними особенностями сочинений: для микро-романа - в первую очередь, разомкнутостью повествования, принципиальной незавершенностью идеи, открытостью финала ("Романист тяготеет ко всему, что еще не готово" - М. Бахтин), многозначностью и заданной неопределенностью фигуры центрального персонажа (снова Бахтин: "Одной из основных внутренних тем романа является именно тема неадекватности герою его судьбы и его положения. Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности"); для "чистого" чеховского рассказа новеллической замкнутостью, исчерпанностью эпизода, неизменяемостью центрального персонажа.