Дуэлист

– Как тебе условие генерала Тучкова? – спросил Долгоруков, придерживая лошадь.

– Хорошая мина при плохой игре, – отвечал Толстой. – По-моему, он струсил.

– Тучков все что угодно, но только не трус, – великодушно заметил Долгоруков. – Но я не дам ему разделить мою победу пополам. Два победителя в одной битве как два мужа при одной жене.

– Нам следует сначала разгромить Тучкова, чтобы не мешал воевать, а потом обратить штыки против Сандельса, – предложил Толстой.

– У меня есть более надежный способ сохранить мои лавры. Я сделаю так, что к прибытию Тучкова Сандельс уже будет вручать мне свою шпагу, а ты будешь считать захваченные знамена шведских полков. Я прикажу атаковать…

Вдруг взгляд князя остановился на каком-то предмете за плечом Толстого. Долгоруков резко остановил коня, лошадь генерала Алексеева налетела мордой на круп коня Толстого, строй смешался, и казаки из передних рядов стали в недоумении оглядываться.

– Парнасский прохвост! – яростно воскликнул князь Долгоруков по-русски.

Толстой невольно оглянулся, но, не найдя вокруг никого, к кому относилось бы это высказывание, подумал было, что князь отчего-то осерчал на него самого.

– Дай мне свой кивер, да побыстрее, не расстегивай! – потребовал князь прежде, чем Федор успел обидеться, сорвал кивер с головы Толстого, мигом спешился и бросился в кусты.

– Encore une de ses bizarreries!12 – заметил Алексеев.

– Должно быть, это действие клюквенного сыропу, – догадался Липранди.

Через несколько минут князь Долгоруков вернулся с расцарапанной щекой, весь покрытый репьями, но просветленный, так что Толстому подумалось, что Липранди, пожалуй, был прав. В вытянутых перед собою руках Долгоруков бережно нес кивер Толстого, накрытый лопухом.

– Я поймал его, Федя! – просиял князь.

– Да кого вы там поймали? – не понимал Американец.

– Аполлонус Парнассиус, мать его! Полюбуйся, как хорош, мерзавец!

Долгоруков заманчиво отодвинул лопух и поднес кивер к глазам Толстого. Затем он и сам попытался что-то рассмотреть в темноте сквозь узенькую щелку.

– Мне показалось, что в шапке ничего нет, – с глубоким сожалением констатировал Толстой.

В свите генерала переглянулись.

– Ради Бога, поймите меня правильно, Михаил Петрович, – шепотом сказал Толстой, наклоняясь к самой холке коня. – Но в середине октября бабочки летают только в южном полушарии, где в это время весна. Когда мы будем завоевывать Патагонию…

Долгоруков сбросил с кивера лопух и стал разглядывать внутренность военного колпака, сначала издали, а потом в упор. На дне его лежала одна сухая былинка.

– Я видел его, как твой нос, – упорствовал князь. – Палевый, почти беленький душка. На нижних крыльях по паре красных глазков, а на верхних черненькие пятнышки. По-твоему, я одурел?

Спутники Долгорукова тягостно молчали, не зная, что и подумать о странной выходке своего начальника, который послезавтра поведет их в бой. «Должно быть, князь галлюцинирует от несчастной любви», – догадался Толстой.

Долгоруков тяжко вздохнул, взгромоздился на коня и взмахом перчатки приказал продолжать движение.

– Ты думаешь, должно быть, что я рехнулся от любви? – усмехнулся он.

– Ну что здесь интересного? Марш по местам! – прикрикнул Толстой на обступивших генерала товарищей.

– Ты мне не ответил, – строго напомнил Долгоруков после того, как всадники сзади и спереди освободили им пространство для интимного разговора. Это напоминало обращение падишаха к своему визирю за советом, от которого зависела голова советчика. И Талейран не смог бы более ловко вывернуться из столь щекотливой ситуации.

– Я полагаю, ваше превосходительство, что многие явления природы кажутся необъяснимыми лишь постольку, поскольку они неизведанны,– сказал Толстой, потирая переносицу. – Во время путешествия на корабле «Надежда» мой научный наставник профессор Тилезиус обнаружил в самом центре Атлантического океана светящуюся блоху, которая ничем не отличалась от насекомых из шкуры домашних животных, хотя накануне не выпил ни капли рому, и никто из представителей научного мира не посмел обвинить Вильгельма Готлибовича в дурости.

– Если бы твой Тилезиус полюбил такую женщину, то ему на Северном полюсе померещились бы жирафы.

– О, как я вас понимаю, Михаил Петрович! – с жаром согласился Американец, весьма довольный тем, что рискованная энтомологичсекая тема сменяется общечеловеческой, амурной.

– Что же ты, к примеру, понимаешь? – подозрительно справился генерал.

– Мне посчастливилось танцовать на балу с вашей Princesse Noire. И признаюсь, от этого танца у меня сильно закружилась голова.

– Ах, Феденька, ну, причем здесь Princesse Noire! – с досадой воскликнул Долгоруков.

Толстой оглянулся на тот конец, чтобы их разговор не достиг чьих-нибудь нескромных ушей.

– Но мне кажется, что именно о княгине Г. вы мне рассказывали при нашей последней ловле бабочек.

– Я рассказал тебе о Черной Принцессе, но умолчал о Рыжей. Прикажи казакам, чтобы они спели самую печальную песню своего репертуара. Сейчас ты поймешь, что рыжая женщина настолько же опаснее черной, насколько тигрица опаснее пантеры. И страдания от любви к Черной показались мне приятной щекоткой после волканической страсти к Рыжей.

Всадники запели о том, как казак скакал через долину с войны лишь для того, чтобы убедиться в неверности своей казачки, и в сердцах выбросил заветное колечко в Тихий Дон, Яик или, возможно, какую-то другую глубоководную реку. Песня надрывала суровую военную мужскую душу так сладко, словно война специально была устроена для таких историй. Князь Долгоруков продолжал.

– Даже тебе, mon cher Americain, не могу я назвать настоящего имени Рыжей Принцессы. Скажу только, что она принадлежит к одной из августейших фамилий Европы, а её старший брат недавно стал монархом небольшой, но зажиточной германской державки. Впрочем, сей Вильгельм (назовем его так) с детства воспитывался при дворе своей родственницы Екатерины II и стал таким же русским, как ты да я. А Рыжую Екатерина Великая называла своею дочерью и прочила на ролю королевы в одном из немецких государств, которые весь прошлый век экспортировали нам царей, а теперь получают наших принцесс в виде импорта.

Ты, наверное, знаешь, что нравы при дворе Екатерины не отличались благочестием, и детей воспитывали французские вольтерьянцы. Примеры самого грубого разврата лезли в глаза Рыжей Принцессы и её брата в каждом закоулке дворца, на каждой лежанке, в каждой беседке дворцового парка. Никто и не думал тогда ограждать августейших детей от зрелищ разнузданной чувственности. Едва ли не от самой колыбели стены их детской были покрыты непристойными «античными» фресками, а их безбожный учитель на примере модных французских вольнодумцев доказывал, что целомудрие есть удел уродов и глупцов, но каждый просвещенный человек должен пестовать и ублажать свои природные инстинкты.

Представь себе мое недоумение, когда я был доставлен во дворец камер-пажом и, после моей тульской глуши, где я удил рыбу и играл в бабки с крепостными ребятами, попал в какие-то чертоги Калигулы. Я был почти уже взрослый мальчик, но не понимал и половины двусмысленных разговоров, которые вели между собою брат и сестра. Мне, признаюсь, было дико видеть, как они в моем присутствии купаются нагие в ручье или часами барабошатся в одной постеле, перешептываясь, хихикая и рассматривая гравюры с каким-то переплетениями тел, от которых у меня кругом шла голова.

Иногда Вильгельм и Рыжая, которую он называл своею Обезьянкой, сговорившись, набрасывались на меня, щекотали и пытались сорвать с меня одежду, а я отбивался и убегал от них в сад, смущенный до слез. Впрочем, наши отношения были вполне братские, и я страшно бесился, когда Вильгельм шутя прочил Обезьянку мне в жены. Princesse Rouge казалась мне каким-то сорванцом в юбке и не могла вызывать у меня романтического томления, как жеманные напудренные фрейлины возрастом несколько старее нас. Кроме того, на фарфоровой коже принцессы, характерной для природно рыжих людей, вблизи можно было рассмотреть какие-то мраморные крапинки. А я тогда полагал, что романический герой не может быть влюблен в конопатую барышню.

12

(Франц.) Опять его странности!