Дуэлист

– Ja so, – сказал капитан Мульм, развинтил свой блестящий пистолет и спокойно убрал его в седельную кобуру.

При падении я ушиб бок и, признаюсь, потерял всякое настроение продолжать сей подвиг. А мой хорунжий Полубесов, поднимая меня из канавки и отряхивая с материнскою заботливостью, сообщил мне истину, которую я пронес через все последующие битвы, гомерические и обычные:

– На войне, как в церкви, материться нельзя. Сам пропадешь и на нас навлечешь несчастье.

Всю ночь я, как говорится, пылал местью, не мог сомкнуть глаз и видел перед собою, как наяву, издевательскую ухмылку капитана Мульма. Более всего меня оскорбило не его ругательство, вполне привычное для русского уха, но его брезгливая мина, которая словно относилась к шалливому мальчишке, ломающему перед ним комедию на деревянной лошадке, с жестяною сабелькой в руках.

Едва забрезжил рассвет, как я растолкал Полубесова и потребовал тотчас проводить меня к нашим аванпостам. Мой оруженосец отнюдь не удивился сей затее, поскольку был склонен к любым проделкам и не менее моего истомился кратковременным миром. По его энтузиазму я догадался, что он рассматривает это дело чести как повод завладеть роскошной хорьковой шапкой Гектора a la Canadian.

Не прошло и получаса, как мы съехались с пикетом капитана Мульма, словно не расставались намедни. Но на сей раз мой обидчик был не расположен шутить и обратился ко мне первым.

– Прежде чем решить наш вопрос, я хотел бы узнать, с кем имею честь.

– Поручик граф Толстой, к вашим услугам, – отвечал я в том же приличном тоне, ибо мои ночные бредни успели рассеяться, и я видел, что капитан ведет себя по правилам.

– Не вас ли называют Американец Теодор? – продолжал Мульм, рассматривая меня с почтительным любопытством.

– Это мое прозвище, – отвечал я, также с любопытством, ибо мой гнев улетучился.

– Перед разделкой я должен выполнить поручение моего знакомого корнета Брунсвика, который обязан вам жизнью, – сказал Мульм, жестом подзывая одного из своих лесных рыцарей. – После плена Брунсвик подал прошение об отставке по болезни и был отправлен в Швецию, но перед тем просил передать вам подарок – этот бочонок рома.

Шведский солдат спешился, отвязал притороченный к седлу бочонок поместительностью с ведерко и с явным сожалением преподнес его мне. При виде такового сокровища мой Полубесов, кажется, даже забыл о трофее, ради которого приехал.

– А что как ты, ваше сиятельство, заколол бы его вчера? – шепнул он мне с укоризной.

Я был в замешательстве. Даже самый заядлый бретер не может равномерно злобствовать два дня кряду. Мне же, признаюсь, пришелся по душе благородный поступок шведа, которому никто, казалось, не мешал присвоить бочку драгоценного напитка вместо того, чтобы отдавать её русскому бузотеру. Дело чести, однако, было запущено после вчерашнего скандала, и мне предстояло довести его до пристойного конца. Вдруг меня осенило.

– Мне также известно, с кем я говорю, – сказал я. – Имя капитана Мульма пользуется уважением среди русских. Но наше недоразумение зашло слишком далеко, чтобы разрешиться одними словами.

Итак, как лицо оскорбленное, я считаю вправе предложить мои правила поединка…

– Бери, ваше сиятельство, пока не передумал, – вмешался Полубесов, обеспокоенный моей витиеватой французской тирадой, после которой бочонок оставался на траве.

– Я предлагаю вам дуэль на стаканах – кто кого перепьет, – продолжал я, глухой к терзаниям казака. – Количество и крепость напитка, переданного мне корнетом Брунсвиком, позволяют предположить, что, испив его до дна, один из нас лишится чувств, а может – и самой жизни. Тот же из соперников, который после этого сможет продемонстрировать секундантам свою трезвость стоянием на одной ноге в течение двадцати секунд, считается безусловным победителем. Согласны ли вы с моими условиями?

– Они мне кажутся тяжелыми, но справедливыми, – отвечал сей потомок викингов.

За свою жизнь я участвовал в десятках поединков на всех вообразимых видах белого и огнестрельного оружия вплоть до четырехфунтового картаула. Однажды я даже дрался с противником в холодных водах Балтийского моря и вышел, так сказать, сухим из воды. Но поединок с капитаном Мульмом в 1808 году был, безусловно, самым долгим и жестоким в моей жизни. Как сказал бы Наполеон, швед в нем подтвердил свою непобедимость, а русский стяжал славу быть непобедимым. Или наоборот.

Всем известна склонность русских к горячительным напиткам. И мы, русские люди, основательно считаем, что при постоянном отставании России в вопросах механики, комфорта и гражданских свобод, перепить нас невозможно. Однако мой опыт путешественника убедил меня в том, что таковое сомнительное преимущество приписывают себе и другие нации. Мне, по крайней мере, приходилось слышать, что самым пьющим народом в мире являются англичане, ирландцы, датчане, поляки и так далее. Буквально за минуту до того, как упасть с табурета на усыпанный опилками пол бразильской таверны, ту же оригинальную мысль высказывал мне один португальский кабальеро. Мощные шведы, взращенные в суровых условиях северной природы, конечно, не могут быть исключением в этом щекотливом вопросе. И если бы какой-нибудь историк взял на себя труд сопоставить самые жестокие попойки с наиболее известными сражениями в истории человечества, то наш поединок на стаканах по праву следовало уподобить битве под Полтавой.

Мы расположились на бурке под огромным развесистым дубом, в присутствии двух секундантов, которые также прикладывались к стаканам, так что наш бой можно было отнести к duel carree4, до тех пор, пока мой арбитр Полубесов не захрапел с открытым ртом, а шведский свидетель не отбежал к кустам, где и завалился в безжизненном виде. Ролю патронов играли шесть серебряных стопок размером с наперсток, которые шведский воин случайно возил в своей седельной торбе. Наполненные ромом стопки расставлялись на бурке, и мы метали жребий на право первого «выстрела». Затем противник, которому повезло (или напротив), бросал на бурку игральную кость, которая случайно завалялась в моем кармане. По количеству выпавших очков надлежало выпить без перерыва от одного до шести наперстков рому. После чего опустошенные наперстки пополнялись, и наступала очередь метать другого дуэлиста.

При слове «наперсток» я вижу ироническую улыбку на губах моих юных слушателей. И я готов простить их самонадеянность, если только кто-нибудь из них не пожелает скрестить со мною шпаги в этом опаснейшем из поединков. Дело в том, что крепкие напитки, употребляемые в большом количестве мизерными дозами, оказывают на мозг гораздо более губительное действие, чем опрокинутый залпом кубок вина. Старшие из вас, наверное, помнят знаменитое pari Алябьева, который выпил одним духом из горла бутылку рома, сидючи со свешенными ногами на подоконнике четвертого этажа. Я сам проделывал этот фокус не однажды, и он заключается в том, что сильное опьянение начинает действовать только через несколько минут, за которые вы, во всяком случае, успеваете спрыгнуть с окна и добраться до дивана. Напротив того, наперсточные возлияния впитываются в кровь мгновенно и насыщают мозг тяжелым, стойким, длительным хмелем, который невозможно изгнать ни рвотой, ни ледяной водой.

В начале поединка мне по обыкновению везло. Как опытный картежник, я вел мысленный подсчет очков, и выходило, что против моих семи капитан Мульм опорожнил дюжину. Он заметно покраснел и охмелел, но держался молодцом. Я предчувствовал скорую победу и предложил моему визави фору три рюмки. Мой расчет был прост. Сейчас я ещё достаточно тверд, а когда наступит кульминация, я могу перевести эти три очка на Мульма. Каждый бывалый пьяница знает, что человека валит с ног не бочка вина, но последняя рюмка, выпитая сверх неё. Это и будет мой coup de grace5.

– Вы очень любезны, граф Теодор, но я ещё выпью за ваше здоровье по окончании поединка, – ответил капитан Мульм и неожиданно громко икнул.

4

(Франц.) Четверная дуэль

5

(Франц.) Удар милосердия, добивающий удар