Братья наши меньшие

— Так что за дело? — спросил Игорек, подливая портвейн.

— Сначала ты. Я все-таки в гостях. Зачем ты хотел меня видеть?

Он горько усмехнулся. Получилось неестественно, Игорь это заметил и растерянно почесал нос:

— Да ну, глупость какая…

— Чего?

— Про синяк спросить хотел.

— Не придуривайся. Синяк ты только что впервые увидел.

— Я вдруг понял, что жизнь проходит, Кирга, — сказал тогда Игорек, — что она мчится куда-то, а я занят мелкими проблемами, чем-то… недостойным меня, что ли? Забываю друзей, жену… забываю со всеми вами общаться. Разговаривать. Заполнять пустоту перед смертью. Смерть скоро наступит, а мне все равно. Что жизнь, что смерть: серо, тускло и пахнет стерильными простынями. Лучше уж миазмы, но и этого нет…

— Телевизора насмотрелся?

— Иди ты, — обиделся Игорь. — Я ему о высоких материях толкую… веришь нет, за пять минут до твоего звонка сам хотел позвонить…

— Я не из дома звонил.

— С работы?

Я вздохнул, не зная, с чего начать; случилось много всего за последние дни. Нужное выделить было нелегко. Тогда я подлил ему вина и сказал:

— За твою семью, Игорь!

— Как пожелаешь, Кирмэн, — ухмыльнулся мой друг, и мы выпили.

— Как ты думаешь, называя меня Кирмэн, что ты искажаешь в моем характере? — как бы невзначай спросил я и подцепил вилкой колбасный кругляш.

— Даже не знаю, Кирка, — задумчиво протянул Игорь. — По идее, я усиливаю твое мужское начало, ведь «мэн» — это древнеамериканская руна, означающая «брутальность» или как-то так, не помню точно. А вот называя тебя Киркой, я насыщаю энергией твое Ка. Или твою Ка? В общем, неважно. Ка — это эфирное тело, душа-двойник человека. У египтян Ка в случае опасности покидала тело мумии и вселялась в статую. Так что чем чаще я буду называть тебя Киркой, тем более разовьется у тебя чувство опасности и больше шансов спастись, если тебе действительно будет что-то угрожать.

— Блин… — пробормотал я. — Но ты меня как только не звал!

— Вот именно. Я тебя, Кирш, зову всегда по-разному и этим уравновешиваю, свожу на нет свое влияние. Понимаешь?

— Не уверен.

— Смотри: я тебя называю Кира, а потом называю Киря. Буква «я» уравновешивает искажение, которое привнесла в твой характер буква «а», и все в порядке! Ты остаешься все тем же Киром.

— М-да, — пробормотал я, вконец запутавшись, и выпил. Игорь выпил тоже. Потом мы выпили еще раз и долго молчали. Я думал, что многого не знаю еще об этом мире, а Игорь, наверное, думал, какой же я придурок. И я решил сменить тему. — Игорек… то, о чем я хочу поговорить, касается твоей семьи. Слушай…

Я собрался с силами и рассказал ему все: о Мишке Шутове, о Лерке, о любовных похождениях Михалыча и жены Шутова. И о глупом обещании вывести собственного шефа на чистую воду тоже рассказал.

Игорек задумчиво вертел в руках бокал, изредка легонько тряс его и наблюдал за «волнением» на дне. Густое вино колыхалось, как остатки фруктового желе. Когда я спросил Игоря: «Михалыч — двоюродный брат твоей Натальи?» — он встрепенулся и помотал головой:

— Двоюродный дядя.

Мы выпили еще, теперь в полном молчании. Тихо гудел холодильник, и мурлыкал кот Джек у моих ног, а больше не раздавалось ни звука. За черным окном чертили прямые линии огоньки-фары, подмигивали тусклыми звездочками окна многоэтажных домов. Было очень тихо, потому что дом Игоря стоит на отшибе.

— Не сердишься? — осторожно спросил я.

— Нет, что ты… — задумчиво протянул Игорь. — Ни капельки. Я думаю. Думаю, что Михалыч, конечно, не самый лучший человек на свете, но… избить или подговорить кого-то, чтоб побили… хм… не думаю, что он способен на такое.

— Влюбился в жену Шутова. Влюбленные иногда совершают странные поступки, — предположил я.

— А вот это на Михалыча очень даже похоже, — засмеялся Игорек. — В смысле любовь-морковь, такие дела. Нет, правда, он жук еще тот. Наташка рассказывала, что по молодости ни одной юбки не пропускал; и тут, видно, решил тряхнуть стариной. Неувязка, опять же ради бабы Михалыч никогда не пойдет на такие жертвы. Затащить любовницу в туалет? В больнице, где через палату лежит перебинтованный с ног до головы ее муж? Что ж, это в духе Михалыча. Но избить до полусмерти? Не могу поверить…

— Какие еще варианты? — спросил я не для порядка, нет: в самом деле интересовался, что думает Игорь.

— Я думаю, что эта девчонка… как ее?

— Лера.

— Во-во. Думаю, она выгораживает своего парня и душещипательную историю с пригвождением руки к полу просто выдумала. Четыре гвоздя? Да она помешанная. Возомнила себя мессией!

— Но ведь Шутова и впрямь изменяет Мишке. Лерка не врала, я знаю.

— Ну и что? — Игорек пожал плечами. — Это еще ничего не значит. Я допускаю, что Михалыч завел роман на стороне; допускаю и то, что он затащил возлюбленную в больничный туалет. Устоять перед спермотоксикозом для Михалыча сложно, невозможно почти. Помню, однажды на вечеринке он выпил лишку и рассказал занимательную байку о студенческих годах. Будто бы он переспал с молоденькой лаборанткой, причем прямо во время занятий. Затащил ее в кладовку, где хранились пробирки, колбы, реторты и реактивы всякие. И вот там-то…

— Врал, — предположил я.

Представлять, как мой плешивый начальник прячется с лаборанткой в кладовке, было неприятно, если не сказать противно. Хуже такой сцены может быть только эротический спектакль в больничном туалете со мной во второстепенной роли.

— Не думаю, — ухмыльнулся Игорек.

Мы оба замолчали, с преувеличенным вниманием разглядывая запотевшие бокалы. Крепкое португальское вино пьянило лучше водки, но до коньяка ему было далеко. Я пожалел, что не захватил бутылочку. С другой стороны, их и так мало…

— Склады пустеют, Кирюга? — угадал мои мысли Игорь.

— Пустеют понемножку, — признался я. — В последнее время не покупаю ничего. Осталось несколько бутылок белого и две по ноль семь армянского коньяка.

— Понятно, — вздохнул Игорь. Голос его был наполнен светлой печалью, словно оскудение моих винных запасов символизировало общий упадок человечества; скорый апокалипсис, быть может. Вообще Игорек сегодня выглядел забитым и чужим: не философствовал и не критиковал христианские догматы. Я подумал, что это из-за моей истории. Потом вспомнил, что и до истории Игорек вел себя вяло и непохоже на себя.

Где веселый парень, который развозит отупевших замороженных кур; где мой приятель, который с юмором встречает любое сообщение по телевизору, любую приключившуюся беду?

Ведь именно поэтому, наверное, беда и бежит от него; редко-редко стучит она Игорю в дом, потому что с человеком, который в ответ на подлые ухищрения смеется, очень сложно справиться.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Заметил все-таки? — хмыкнул Игорь и наклонился ко мне так резко, что я отпрянул. А он заглянул мне в глаза и спросил: — Кирька, скажи: видишь что-нибудь? Что-то изменилось во мне? В лице, во взгляде? Только честно!

— Вроде ничего…

— Но ты же спросил, что случилось?

— Потому что ты молчишь больше. Не шутишь совсем, не смеешься. Не философствуешь, Канта не цитируешь.

Он снова сел прямо; с минуту задумчиво вертел наколотую на вилку половинку куриной сосиски. Потом запрокинул голову и кинул сосиску в рот; чавкая, жевал и хихикал.

— Так лучше? А, Кирь?

— Не паясничай, — попросил я. — И мне теперь интересно, кстати, как ты уравновесишь мягкий знак в моем имени.

— Кир-р? Читай по губам: в конце твердый знак.

— Ыгы, конечно…

Игорь проглотил остатки сосиски — кадык дернулся вверх-вниз — и посмотрел на меня весело, но с затаенной грустью.

У него на кухне уже лет пять висит календарь, на котором изображен шут в черно-белом колпаке; видно только его лицо, а остальное прячется за рамкой. Но лицо нарисовано так, что возникает чувство, будто работал мастер. Быть может, талантливый художник, которому не повезло в жизни, вот он и рисует картинки для календарей. У черно-белого шута лицо умное, мудрое даже, и кажется, что он играет не свою роль. Губы растянуты в зубастой ухмылке, и можно подумать, будто шут рад такой жизни, но, если закрыть ладонью нижнюю часть лица или просто смотреть ему в глаза, видно, что шут готов выть от тоски. В его глазах, нет слез, но в них заметна внутренняя боль, боль такой силы, что сравнивать ее можно только с умиранием первой, детской еще любви или потерей матери.