Аркадия

Но теперь у меня не осталось никаких сомнений в том, что земляника укрывала погост. Вот почему земля здесь была черная, жирная, хорошо удобренная. Я стала рассматривать другие статуи, совсем позабыв о письме. Мужчины и женщины невероятной красоты подсказывали причины своей смерти. Пронзенные стрелами тела, вскрытые глотки, истекшие замершей кровью руки с надрезами, набухшими от нее, одна женщина держала в руках свою голову, на ее щеке, позеленевшей от влаги, сидела бабочка с яркими, синими крыльями, отливающими драгоценной пыльцой. Иные сжимали в руках чаши с вином, наверное, это значило, что они были отравлены, уголки их красивых губ дернулись в отвращении и замерли по воле скульптора. Странно было видеть такие надгробия. Я всегда думала, что нужно изображать живых людей, чтобы память о них была светлой, а не ужасающей. Над трупами полагалось оставаться изображениям живых людей, на которые и смотрели другие живые люди, приходившие на кладбище. Мне подумалось, а вдруг раз изображения здесь мертвые, люди под землей наоборот живые. Раз это мир мертвых, может это и не кладбище, а место рождения, отсюда выходят к новой жизни мертвецы, и могилы им не нужны.

Но я-то не откопалась, а пришла в себя на земле. Может быть, я какой-то особый гость или наоборот все, включая проход сквозь землю, включено лишь у королей и королев.

Письмо нашлось совершенно случайным образом. Я стояла рядом со скульптурой женщины, ее губы были приоткрыты, хотя слетевший с них когда-то вздох давно затих. Не удержавшись, я коснулась ее точеных скул, камень был теплый от солнца. На женщине была широкая мантия с невероятно реалистично выполненными складками, а длинная рана, наверное от меча, рассекла ее грудь. Из провала выползали большие, рогатые жуки. Я отвела взгляд, будто посмотрела ей в самое сердце, и мне стало неудобно. На земле передо мной лежало папино письмо. Я быстро схватила его, будто кто-то мог утащить письмо, будто я была здесь не одна. Я скользнула глазами по строчкам, папин почерк вызвал у меня вдруг страшное ощущение одиночества, я поняла, насколько я далеко от дома. Как только я нашла строчки, на которых остановилась, чернила вдруг начали жить своей жизнью. Буквы потеряли форму, линии разрывались и срастались, складывались в удивительные узоры и распадались на некрасивые, ущербные островки хаоса. Я встряхнула письмо, будто это помогло бы ему прийти в норму, но чернила задергались еще быстрее, как будто встревоженная кровь под тонкой кожей бумаги. Я стала громко ругаться, реакции разумнее у меня не нашлось.

А потом я увидела, что линии складываются в карту. Конечной точкой был схематично нарисованный замок. С него будто аккуратно срезали верхушку - все башни были лишены шпилей, основное здание не имело крыши. До замка я видела линию реки с шевелящимися чернильными волнами, по краю этой реки шел темный лес. Через широкую реку был перекинут мост, от которого начиналась дорога к замку, усеянная какими-то черными точками. Начиналась карта с поля, символические, будто ребенком нарисованные клубнички обрамляли мое украшенное вензелями имя. Над буквами красовался знак крестовой масти в картах. Почему-то он удивил меня больше всего. Черный, ровно закрашенный, он оставался неподвижным над переливающимися, текучими буквами.

- Карта Мародеров, - пробормотала я. И если мое место на ней обозначено, то, наверное, здесь мог быть еще кто-то. Присмотревшись, я обнаружила под знаком пиковой масти, у начала другой реки, ведущей не к замку, имя "Герхард". Судя по всему, идти до замка было не так уж далеко, хотя разобраться с масштабом не было никакой возможности. Чуть дальше я заметила червовое сердечко, под которым было написано "Констанция". И почти у моста были два бубновых ромбика. Один стоял на месте, а другой то и дело перемещался, будто его обладательница по имени Астрид ходила туда и обратно. Значит, это были мои товарищи по несчастью. Мальчика рядом с Астрид звали Адриан. Герхард, Констанция, Адриан и Астрид. Я обернулась на клубничное поле. Карта прерывалась на его середине, а вот оно длилось еще далеко-далеко, и только на горизонте я видела острые силуэты скал. Я подумала, что такие скалы бывают у моря, но не могла быть уверена. Я двинулась к концу поля, который с другой стороны был вполне обозрим, и мое имя поплыло сквозь нарисованные клубнички. У меня в руках был бумажно-чернильный навигатор.

На самом деле я не могла сказать, что меня что-либо очень сильно удивляло. Моя способность к демонстрации ошеломленного ужаса явно умерла вместе со мной. Интересно, подумала я, а как там Герхард? И кто такой этот Герхард? Мальчик, который тоже сегодня умер? Мне было очень любопытно, от чего. Я долго шла по клубничому, а может земляничному полю. В своих мыслях я называла его то так, то этак. Ягоды были большие, пахли скорее как земляника, но превосходили клубнику по размеру. Статуи стояли на протяжении всего поля, и я подумала, если оно такое огромное, неужели эти статуи мертвецов простираются до самого моря, которое я там предположила. Получалась маленькая каменная армия, исступленно красивая и жуткая. Я шла долго. Астрид и Адриан на карте тоже двигались, но не в замок, а в лес. Наверное, у них не было карты. Или в ней было другое место назначения. Констанция и Герхард, к счастью, оставались неподвижными. Солнце лило на меня свой бесконечный, жаркий, золотой свет, и я ужасно хотела пить. Я бы все отдала за глоток холодной, может даже ледяной воды. Соблазнительность сочной клубники, так влажно лопавшейся под подошвами моих ботинок, стала нестерпимой, но я боролась с этим искушением. Когда мое терпение было уже на исходе, поле закончилось, резко, будто за определенной чертой не росла клубника. Я услышала шум текущей реки и, судя по карте, в которую превратилось мое письмо, я и вправду была недалеко. Трава под ногами была такая мягкая, будто я шла по ковру. Я побежала и, сама не заметив, спугнула с насиженных мест целое море бабочек. Они взвились передо мной, большие, с пол-ладони, яркие, всех возможных цветов, как драгоценные камни переливающиеся под солнцем. Шелест их крыльев почти заставил меня зажать уши. Они кружили вокруг меня, как ураган, иногда их легкие крылышки или шершавые лапки касались моего лица и рук.