Сто и одна ночь

– А вот самый младший из сыновей дотянул до пятидесяти, – Граф прячет руку за спиной – и его голос снова становится серьезным. – У него был сын – единственный наследник некогда большой и зажиточной семьи. Последнего из рода Кипельских нарекли Львом. Сорок лет назад, еще совсем юным, он переехал учиться в город. Там ввязался в плохую компанию, едва избежал тюрьмы. Семьей он не обзавелся. Сейчас этот Лев – который так напоминает вашего Глеба – одинокий мужчина под пятьдесят – так что династия, вероятно, прервется. Только какое отношения это имеет ко мне? – я молчу, а Граф и не требует ответа. Указывает рукой на лестницу. – Поднимемся на второй этаж?

Конечно.

Почти не обращаю внимания, как опасно скрипят ступени под ногами, – так взволновала меня история, рассказанная Графом, – хотя многое из услышанного я уже знала.

– Не то, чтобы я надеялся получить от вас ответ, – Граф подает мне руку – я перепрыгиваю через дыру в ступенях. И с удивлением осознаю: мне жаль, что он в перчатках. – Скорее, просто хвастаюсь, сколько бессмысленной работы проделал. Одна радость – что я писатель. Возможно, когда-нибудь я напишу об этом книгу. Это спальня Глеба?

Я киваю. Да, мой герой жил именно здесь. В этом самом окне сверкала молния, когда сюда впервые поднялась Лана. На этой стене переплетались их тени, когда Глеб впервые ее целовал.

Я взволнована так, что не сразу понимаю, о чем говорит Граф.

– Совсем забыл! На открытке – с обратной стороны – есть надпись. «Здесь все начиналось. Я помню каждое мгновение». И дата: тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. На этом моменте, признаюсь, мой мозг закипел. Потому что, надо полагать, получатель открытки связан с моей семьей, а отправитель – с вашей. Но каким образом? Надо же – ни одной фотографии, блокнота, тетради! – Граф хлопает дверцей шкафа. Она крякает – и повисает на одной петле. – Связь, очевидно, есть, раз вы знали, что у меня находится то самое кольцо с аметистом. Но на этом я сдаюсь. Похоже, дополнительную информацию я могу получить только из вашей истории – так что внимательно слушаю.

– О нет, Граф. Сейчас ваша очередь рассказывать. Концентрированная тайна, помните?

– Точно, – он трет кончик носа. – Вы знаете, что произошло с моими родителями, Шахерезада?

– Они погибли, когда вам едва исполнился год.

Граф довольно ухмыляется – что не очень-то хорошо сочетается с моими словами.

– Нет, не погибли – они исчезли. Я думаю, они сбежали. Были такими же ворами, как и вы. Наверное, именно это совпадение вначале и удержало меня от звонка в полицию, – а не ваша история, я сентиментален к воришкам. Родители завещали мне гараж, доверху набитый дорогущим хламом, потому что просто не могли увезти его с собой, а вовсе не из-за бесконечной любви ко мне. Меня оставили на полоумного дедулю, от которого я сбежал, когда мне было двенадцать. Потом, правда, вернулся: на улице жить опасно. Да и глупо.

– Но потом вас заинтересовала и сама история, верно?

– Да, потом вы подкинули парочку любопытных деталей. Сначала я подумал, если вы знаете о кольце, то, возможно, знаете и о моих родителях, от которых оно мне досталось. Но, судя по вашему лицу, вы удивлены не меньше, чем был удивлен я, когда выяснил, что документы об их смерти липовые.

Я и в самом деле в шоке. Но на кое-кого эта информация произведет куда более сильное впечатление.

– Почему вы так смотрите на меня? – я перевожу тему.

– Вам удивительно подходит этот дом, – подхватывает мою игру Граф.

Фыркаю.

– Надеюсь, вы не имеете в виду, что я дряхлая и всеми брошенная!

Граф улыбается, и эта редкая улыбка словно подсвечивает его изнутри. На несколько секунд он превращается в искреннего, приятного, теплого человека. Или у меня очень богатое воображение.

– Этот дом словно создан для вас! Я легко могу представить, как утром, завернувшись в плед, вы сидите в этой спальне, в просторном старом кресле с резными деревянными подлокотниками. Держите двумя руками большую, доверху наполненную чаем чашку. Утреннее солнце освещает вашу полуулыбку. О ноги трется толстый рыжий кот.

– Граф, да вы романтик!

– Я просто писатель.

Искренность слов, его улыбка создают особую ауру – и я иду дальше:

– Граф, вот скажите, зачем вы пишете книги, которые ломают человеческие судьбы? Ведь не только ради денег – у вас шикарное наследство, пусть и ворованное. И дело не в жажде справедливости. Женщина, продававшая свое тело мужчинам, – не самая злостная преступница в мире. А вы не просто ее изобличили. Сначала заставили ее верить вам, признались ей в любви…

– Я никогда не признавался в любви женщине, к которой этого чувства не испытывал, – теперь голос Графа звучит жестко, время откровений стремительно тает.

– В чем виновата перед вами конкретно она? После вашего ухода эта женщина пыталась покончить жизнь самоубийством. А после вашей книги – сделала еще одну попытку. Вам все равно?

– Такие правила игры.

– Граф, это не игра.

– Жизнь – только то, как ты к ней относишься. Для меня – это игра. Доказать? Я собираюсь пройти по ограждению балкона.

Я всплеснула руками.

– Бросьте, Граф. Это ребячество.

– Кто ж спорит, – он снимает пальто.

– Вы это несерьезно.

– Конечно, нет, – пододвигает стул к ограждению.

– Граф, до земли метра четыре, – скучающим тоном замечаю я. – Вы переломаете себе ноги. А до этого вас проткнет вон та арматура.