Страница 3 из 5
Пугая воробьев на площади Сенной, Кончается декабрь козлиной бородою И зарывает в глушь жестокою зимой.
Что времени забор, глухой и деревянный.
Что сено и мороз, и сонная труха.
Во взгляде воробья под небом оловянным Проулок двух домов мертвел и потухал.
Щербатый ход квартир. Задвижек и заслонов Недвижимый портшез. Тряпичная душа.
Бесплотный вырастал бледнее анемона Под крышей жестяной шестого этажа.
Так невозможно жить. Стареющая каста Подвалов и домов. Какой ударил час На ратуше вверху. И, как больной лекарство, Глотает ночь шаги - поспешно и мыча.
Что ледяной канал. Что холод чудотворный.
Как сажа горяча небесного котла!
О, кто там впереди? О, это вышел дворник.
Как в ступе помело, страшна его метла.
Очесок декабря, библейский и козлиный.
Дремучий частокол. Амбары и дрова.
Что циферблат - в Свечном. Что стрелки - на Перинной.
Что крыша - на Думской. Что в Яме - голова.
Что смотрит сквозь него пронзительно и ясно, Впитавший белизну болезни на шестом.
Но бог ему судья - его лицо прекрасно, Светлее, чем луна в канале ледяном.
Жизнь истекла. Декабрь - в полглаза и в полслуха.
Сенную лихорадь вдохнем и разопьем.
Кошмарный шрифт листа. Опять глядит старуха В затылок. И молчит замерзшим воробьем.
Наступает бессонное Омрачение мозга.
Ты была нарисована На картине у Босха.
Идол серо-гранатовый, Раб греха и искуса, У какого анатома Он учился искусству, У какого же гения, У безумца какого.
И у нашего времени Запах средневековья.
И за нашею скукою Над пустыми дворами Пахнет гарью и мукою И сырыми дровами.
Омраченье бессонное.
Сожжено, что ли, небо.
Ты была нарисована, Нет спасенья и не было, Лишь глаза - больше страха В ожидании хруста.
Лебедою запахло От любви и искусства.
Лебедою - от ада.
Лебедою - от рая.
Это - Черный Анатом Муляжи подбирает.
И в дыму юбилеев, В паутине тревоги Равнодушно белеют Шестипалые боги.
Смотрел на март одним глазком И ставил ноль ему, Такой казенною тоской Синел линолеум.
Казалось, под кору загнал Всех веток векторы, И воспалялся глаз окна И глаз директора.
И время было бы - бежать, Взывать о помощи, Когда б не экзаменовать Всю жизнь, до полночи.
И в мареве бровей и рам, В ковровой нежити Проект ложился, как в огран, Навеки нежиться.
Был - кабинет. Был - я. Ворон Был крик над кровлями.
Был - стол, от прежних похорон Отполированный.
Был - март. Была - слепая лесть.
Был - день в ночи еще.
И я представил, что ты - здесь И ждешь в чистилище.
И ждущей загнанный, как в клеть, В оскал ошейника, Хотел скорее умереть Для повышения.
Ветром ли в коридорах Духи заверчены.
И начинается шорох В шторах матерчатых.
Солнце больным нарывом Лопнет, и будет крошево.
Долго ль до перерыва Душу продам задешево.
Мучиться ли до полдня?
В цинке белил, отчаянные, Двери, как в преисподнях, Прячут своих начальников.
Мне бы лицо, как грушу.
Мне бы глаза-угольники.
Мне бы такие уши Можно варить свекольники.
Обухом мне бы - по лбу, Чтоб ничего не жаждя, Жить в персональной колбе, Как и другие граждане, Радостными микробами.
Солнце глаза спалило.
Я не из вас, загробные, Я из другого мира.
Я не такой. Но мне ли Вспарывать тишь отвагою?
Папки беременеют Проклятыми бумагами.
Мыши, где ваш повелитель, нору выгрызший до дна, Где хранитель ваш бессонный кукурузного зерна?
Где же тот, который знает все ходы наперечет, У кого с блестящих зубок слюнка алая течет?
Где он ходит, злой и страшный, ужас шаркая сохой?
И язык пристанет к нёбу ночью, белой и глухой.
Временем оцепенелый, город, как в огне горит.
И - наивный и жестокий - тополиный пух летит.
Что порождает страх?
Догадывайтесь сами: Таблички на дверях Захватаны глазами.
Дурацкий коридор, Где умирают люди.
Все - чепуха и вздор, И ничего не будет.
Ни завтра, ни вчера, Ни в том, ни в этом мире.
Лишь - блеск стекла, игра Паркетов и фамилий.
Лишь - миг, где иск вчинив Себе - горя летами, Плывет в тоске чернил И чинопочитании.
Лишь солнечный озноб, Сквозь окна пропотея, Поставит пыльный сноп Главою от Матфея.
Празднуем века кочевий, Из затворничества глядя.
Тишина ласкает череп Терпеливо, словно дятел.
Глухо. - Звезды. Океаны.
Глухо. - Толщиною с волос.
Глухо. - Как внутри стакана, Происходит чей-то голос.
Глухо. - Мертвенное знамя.
Глухо. - Зарево и жажда.
Эта женщина не знает, Что уже жила однажды, Либо лунным светом, либо Неотмеченной и странной Пучеглазой белой рыбой В сердцевине океана.
Или, может быть, печально Проходила, сняв оковы, От египетской овчарни До ступеней Иеговы.
Век затворничества. Выбор: Завтра та же скука. Кроха Памяти: Иона. Рыба.
Звезды. Хор чертополоха.
Помолись Кресту, Поклонись Хвосту, Курной заре На Лысой горе.
Поклонись Воде В звездяной Отел.
Неба донный чан Волос пьет мыча.
Поклонись - где кус Хлеба, Иисус, Молоко и рог, И желтый Сварог.
Семилиста вар Нервен и яр.
Глазами косит Черный бог Руси.
ВРЕМЯ ОКРАИН
Смысл волоса, воды и воска.
Железный ленинградский май.
Душа отравлена. И мозга Дымится серый каравай.
Смеяться, плакать - бесполезно.
Семь раз - храни тебя от бед!
На грудь мою, как май железный, День горя обручем надет.
Проходят страшные приметы: Не жить - ни вместе и ни врозь.
Судьба моя в начале лета Торчит, как в стенке ржавый гвоздь.
Язык горчит, как ложка перца.
Час тянется длинней, чем век.
А то, что называют сердцем, Все - гонит, гонит черный бег.
Пустое лето. Не с кем говорить.
Друзья, как птицы, потянулись к югу.
И негде сердце водкою залить, И жизнь идет по замкнутому кругу.
От жизни помогает лишь запой.
От сердца - водка лучшее лекарство.
А день стоит - веселый, золотой И радостный, как в раннем христианстве.
Цветут, как идиоты, тополя.
Настанет ночь. И ничего не будет.
И скоро заблаженствует земля, Где от жары, как мухи, вымрут люди.
Меня не будет больше никогда.
Какое лето! Я - все глуше, глуше.
Скорей, дожди! Скорее, холода!
Я кроме вас здесь никому не нужен.
Глухие сны. Столбы фонарные.
Дом. Переулок. Память. Дом.
Что - истощен, как тень под нарами: И в цинковом, и в золотом.
Что - многолетиями, милями, Воспоминаниями вспух.
Перелистай его извилины: Канава. Чахлый. И лопух.
И виснет башенными кранами, В серпах на тросах и в осях Коробчатая глушь окраины, Рога сквозь выси пронося.
Дом. Переулок. Многолетие Пожаров. Переулок. Дом.
Все триста лет. И все - бессмертие: И в цинковом, и в золотом.
Все триста лет. Ободья ржавые.
Дымит, дымит Звезда Полынь.
Что - память? Гарь. Самодержавие.
Глухие знаки Каббалы.
Канала сон кривой, насквозь зеленый.
Июнь всех прочих месяцев страшней.
Пух тополиный - прах - и воспаленный, И ледяной у месяца в клешне.
Дом. Серый лоб. Потрескавшийся камень.
Не набережная, а - обгоревший шлях, Где тополя белеют стариками Столетними - на мертвых костылях.
Забор. Канава. Целлулоид куклы.
Тоска воронья. Пересохший ров.
И в небе - фиолетовые угли, Останки обитаемых миров.
Пласт времени из всех, что есть, раскопок, Где в смерть, как в полночь, душу окунав, Бродил меж ящиков, досок и пробок Презревший дом и память аргонавт.
В пустыне сора. Никого не встретив.
Как перст один. Вдыхая страх и зной.
И, следовательно, есть на свете Посредник между богом и землей.
И, следовательно, под вороньим граем, Закрытая в бессонницу тщеты, Еще жива в империи окраин Власть посоха и нищеты.