Страница 13 из 15
– Бред собачий! – отреагировал Лёва. – Вселенная – это хаос. Человечество – хаос. Всё в мире – сплошной хаос. Надо просто уметь в нём ориентироваться и вращаться.
– Ha-поди, я сам в раздумье. Чему верить?
Генри пожимал плечами и продолжал листать свою тетрадь:
– Вот как говорит Заратустра: «В человеке важно то, что он – мост, а не цель».
– Я же говорю, что все философы – шизики. Тебя, Генри, ждёт психушка. Факт!– Лёва развалился в кресле, прикрыв глаза.
Виктор ещё пытался брать в руки кисть, но совершенно напрасно – ничего не получалось. Кисть будто прилипала к полотну, вяло размешивались краски, никаких образов в голове не появлялось, и, в конце концов, он оставил гипсового Лаокоона одного дремать в мастерской. «Лицо Вселенной» Виктор повернул к стене: что-то в нём сейчас его настораживало, пугало, отталкивало.
Глава 9
Жалостливая история
Часы на башенке пробили девять, когда в гостиной за завтраком собралось всё лесное общество. Прошла неделя после ужасной грозы и появления стены, и всем стало наконец-то ясно, что рассчитывают они на чудесное избавление совершенно напрасно: непонятный вычур природы уже произошёл, и пора подумать о том, как дальше с этим жить. Откладывать разговор не имело смысла. Все каким-то общим чутьём поняли, что избежать его уже нельзя: пора ссыпать в горстку мысли и тревоги, выискивая истину сообща, или хотя бы умозрительно угадать кривизну времени, сбой в природном механизме, из-за которого произошло это невольное заточение, неизвестно что таящее в своей сути, и тем самым получить какой-никакой ответ о причине данного явления в природе.
– Могу вас обрадовать, что с голоду мы быстро не умрем, – ответила на волнующий всех вопрос Вероника. – Запасов хватит надолго, если их расходовать рационально.
– Ha-поди, Вероничка! Это вторая хорошая новость в моей жизни за последние пятьдесят три года, – громыхнул толстяк Клювин. Внешне он выглядел чуть помятым и, если можно так сказать, размундиренным, потерявшим уверенность свою, но врождённая бравада так и дышала от него жаром русской печи.
– Какая же первая? – полюбопытствовал Тартищев, дымя сигаретой. Вид его напоминал раненого отпускника из района боевых действий.
– Первая – что я родился!
– Бедный Алексей! Тебя надо канонизировать православной церковью прижизненно! Вся твоя жизнь – жизнь мученика, – продолжил взятый тон разговора Виктор.
– Глупости! Я родился святым!
– Расхристанный громила-святоша! Новое явление народу.
– Неплохо, дорогой Виктор! Я готов позировать.
– Мужчины! Давайте серьезно обсудим ситуацию, – продолжила Вероника.
– Я же не против, но у меня нет никаких мыслей на этот счёт, – сказал уже серьезно скульптор. – Вот Тартищев на своей шкуре, так сказать, ощутил новую ситуацию.
– Хорошо, я готов начать обсуждение этой, как все говорят, ситуации. Все эти дни я страдал вместе с вами от неизвестности, но кроме того, я страдал и физически. Это де-факто: моя рана тому свидетель, – Тартищев многозначительно обвёл взглядом присутствующих, закурил новую сигарету, расстегнул ворот рубахи, подчёркивая этим намерение долгого разговора, и продолжил самоуверенно и твёрдо: – И поначалу мне было обидно, что я первым телесно пострадал от этой ситуации. Когда я очнулся на следующий день, такая жалость! и обида! душили меня, хотя я – человек не сентиментальный. Голова болела ужасно! Будто внутри сидел чёртик, сучил своими копытами и пырял своими чёртовыми рожками. Я вспомнил картинку из детства: их у каждого много хранится в памяти.
Тартищев сделал паузу. Генри показалось, что оратор несколько секунд был в замешательстве, не решаясь продолжить разговор. Будто спортсмен на старте – замешкался, но всё же бросился вдогонку за соперниками – своими мыслями.
– Тут много пострадавших. Факт! – не к месту сказал Лёва, многозначительно посмотрев вокруг, но никто не поддержал эту тему. Одна Вероника решила сгладить шероховатость начатого разговора. Она твёрдо ответила:
– Тут все пострадавшие, Лёва. Продолжай, Николай Николаевич.
– Так вот, отправились мы – компания мальчишек – рыбу ловить на речку Свиягу. Мало того, что у меня спуталась леска на удочке, оторвался крючок, и я ничего не поймал, – да и ловилась-то плотва с ладошку, – мальчишки надо мной стали сначала подтрунивать, а потом слово за слово принялись обидно обзывать да измываться. Неудачная рыбалка лишала меня воли: у всех мальчишек рыба трепыхалась в садках, а мне и ответить нечем! Тон задавал старший среди нас – горбоносый Гера – рыбак отменный и юный выкрест. Собаки его боялись, видимо, адреналина не было совершенно в его крови. Иной раз схватит Гера огромную бездомную псину, швырнёт её в открытый канализационный колодец и наблюдает за мучениями животного. Живодёр настоящий… Нас рядом держал, иной раз требовал участия. Вот с его-то согласия и выбрали меня жертвой в тот день. И подзатыльники давали, и пинками упражнялись. Ужасный был день!
Тартищев опять прибегнул к паузе, закуривая новую сигарету.
– Но на этом не закончились мои злоключения, – продолжил он рассказ. – На обратном пути залезли мы в чьи-то сады и огороды, рвали недозрелые помидоры и переросшие огурцы, кислые яблоки и сливы. Гера приказал мальчишкам стараться и пригрозил: кто, мол, меньше соберёт, будет ему весь месяц папиросы носить. Я решил проявить себя, забрался в большой сад, а там хозяин с собакой! Покусала мне ногу овчарка: до сих пор шрам. Вот здесь, Аннушка знает, – похлопал он ладонью по ноге.
– Ужасный шрам! Вы – мужчины – не можете жить без этих штучек, – поспешно ответила Анна и, видимо, вспоминая недавний разговор в подвале, добавила: – Всегда лезете на стены, которые построены другими.
Тартищев открыл было рот, но так и застыл, с удивлением глядя на супругу.
– Ha-поди, Анна! Да ты философ! Николай, твоя школа?
– Опять вы отвлекаетесь, – прервала Вероника. – Рассказывай, Николай Николаевич!
– Да… Так вот, я скрыл тогда от родителей, что сторожевой пёс покусал меня. Сам забинтовал ногу, йода не пожалел. Потом узнал, что уколы в таких случаях делают. От бешенства! Но обошлось. Досада, а более того, обида нестерпимая кусали мою детскую душу несколько дней: слезами душился, вынашивал планы мести. Тогда-то отец подсел ко мне вечерком и рассказал о своих обидах детства. И много их в его жизни оказалось: иные горше моей намного. И сказал он мне удивительные слова: «Это, сынок, колючки да крапива, через которые надо продраться к своему счастью. Другого пути нет. А счастье – жить самостоятельно, независимо и смело. Надо в жизни что-то уметь делать лучше других. Быть сильнее, а где-то и хитрее, если силой да умом не взять…»
– Жалостливая история, – хмыкнул Клювин. – Ну что, Тартищев, ты свернул шею этому мерзавцу?
– В общем, погодя денёк-другой, пришёл я в свою компанию, но стал более проявлять характер, а он у меня был; отец меня в том утвердил, – продолжил Тартищев, будто не услышав реплики толстяка. – Я стал командовать младшими мальчишками… Не сразу. Постепенно. В футбол я играл неплохо, и шрам придал мне авторитета: ни у кого такого не было. Я стал заниматься в спортивной секции футболом, а года через три почти отошёл от дворовых: уезжал летом в спортлагерь, ездил на соревнования в другие города, ходил с модной спортивной сумкой, в дорогих джинсах, рассказывал при встречах во дворе о тренере и о команде, о рейтингах и турнирных положениях, о своём капитанстве в команде, и о том, о чём мои дружки и не ведали.
– Так ты, Николай Николаевич, был спортсменом? – Лёва с уважением посмотрел на Тартищева.
– А то! Выступал целых два сезона за сборную области.
– А почему бросил спорт?
– Заметили меня областные вожди и взяли, как тогда говорили, на ответственную партийную работу.
– Вот как!
– Да, но мы отвлеклись. Вот теперь-то все в нашем дворе пытались заиметь со мной дружбу, считали за честь посидеть со мной на лавочке и послушать мои рассказы. Гера понял, что мы на разных рубежах, и ему никогда не встать на мой, как, впрочем, и мне на его. На заработанный этот авторитет он никогда не покушался, но и дружбы у нас не было. Кличку мне дали во дворе – Капитан, и я после этого вполне утешил своё тщеславие и забыл мальчишеские обиды окончательно. Через год мы переехали в центр города, я учился в институте, а Гера, как я случайно узнал, сел в тюрьму за поножовщину.