Страница 2 из 27
Вот и сейчас девочка с надеждой вгляделась в бабушкино лицо. Еще две секунды она жила надеждой на то, что нечто чудесное все же случится.
— Катюша, деточка, ты голодная? Пюре в холодильнике. Разогрей себе, — прошептала бабушка. Девочка почувствовала, что она потянулась было к ней, чтобы поцеловать, или обнять, или просто положить сухую тонкую руку на ее плечо, возможно, убрать длинную Катину челку, упавшую на глаза, но рука повисла в воздухе, словно движение забрало у бабушки слишком много сил, так необходимых для того, чтобы просто дышать, чтобы просто пережить этот день.
— Пойду лягу, — сказала она чуть виновато.
Катя не хотела есть. Но не хотела расстраивать бабушку. Поэтому она включила газ, как всегда только с третьего раза, потому что боялась горящих спичек и конфорки, которая отказывалась зажигаться сразу, а фыркала на Катю, как разъяренное живое существо.
— Ну-ну, — уговаривала она ее, зная, что любое живое существо можно задобрить, если разговаривать ласково и спокойно. — Хорошая плиточка, зажигайся, пожалуйста!
Плита сменяла гнев на милость, фыркнула в последний раз, и конфорка загоралась неровным, дрожащим синим пламенем.
Именно таким светом горит Ригель — яркая голубая звезда. Катя недавно прочитала об этом в книге. Во всяком случае, именно так она представляла ее свет и мерцание, и протуберанцы двигались как язычки пламени газовой плиты.
Она еще немного полюбовалась на пламя, потом накрыла его кастрюлькой, в которой было пюре. Добавила немого воды, помешала, и когда вязкая масса, разбавленная водой, нагрелась и принялась пыхать и шипеть, выключила плиту и принялась есть ложкой прямо из кастрюли. Каждый день она заставляла себя съедать по семь ложек чего бы то ни было — пюре, как сегодня, или суп, или рисовую кашу. Семь — хорошее число. Вполне достаточно для того, чтобы наесться. Мама заглянет вечером в кастрюльку, и не будет волноваться. Раньше она переживала, что Катя в обед ничего не ест, потому что еда, которую она готовит, невкусная. Но мама была в этом не виновата. На те деньги, что она зарабатывала, невозможно было приготовить что-то иное. Катя это понимала и не ела вовсе не потому, что привередничала, просто она не хотела есть. Никогда не чувствовала голода. Но мама расстраивалась, и девочка теперь заставляла себя съедать семь ложек.
Пообедав и ощутив после не то что чувство сытости, но какое-то спокойствие оттого, что дело сделано, Катя шла в комнату, которую они делили с мамой. Но пока мама была на работе, она чувствовала себя здесь полноправной хозяйкой. Катя закрывала плотно дверь и читала. Словно ныряла с разбега в воду, она, открыв книгу, исчезала из этого мира и оказывалась в мире другом, простом и понятном. Мире, который подчинялся другим законам, где нить повествования всегда приводила к чему-то, и поэтому неопасно было надеяться и мечтать.
Часто случалось так, что она, присев на минуту, забывала обо всем и, оторвав голову от книги, вдруг обнаруживала, что за окном темно, а она по-прежнему в школьной форме, и спина затекла от того, что Катя вот уже который час сидит скрючившись, уткнувшись носом в страницы.
Бывало и так, что уроки, заданные на следующий день, оставались не сделанными. Часто она даже не раскрывала рюкзака и брала утром в школу те же учебники, что лежали в нем с предыдущего дня. В дневнике двойки тесно соседствовали с пятерками, потому что Катя была умной девочкой, а знания можно было почерпнуть не только из учебников. По большому счету ни пятерки, ни двойки ее не интересовали. Впрочем, так же, как ее маму. На собрания мама никогда не ходила, объясняя это тем, что времени на это нет. На самом деле Катя знала, в чем заключается сложность: мама расстраивалась и переживала, слыша от учителей характеристики ее дочери. «Она сообразительная, но ленивая девочка, — говорили они. –– Если бы она хотя бы иногда делала уроки! Может быть, ее что-то тревожит? Какая у вас обстановка дома?»
Обстановка дома была безрадостная. Бабушка умирала. Мама работала с утра до ночи, получая копейки. Папа… Катя даже не могла вспомнить его лица. Когда папа только ушел, Катя страшно по нему скучала. Ведь папа всегда был таким жизнерадостным и веселым. Жизнь после его ухода сразу словно бы выцвела. Катя написала прямо на обоях его имя, используя для этого цветные карандаши и проведя каждую линию, из которых состояли буквы, несколькими разными цветами. Ей казалось, что когда она смотрела на эту надпись, то ей на секунду удавалось вернуть в жизнь немного яркости. Но с течением времени она смотрела на имя папы все реже и реже.
Как можно было объяснить учителям то, чему Катя сама не знала названия. Жизнь ее не была ужасной в прямом смысле этого слова. Ее никто не бил, ее безопасности ничто не угрожало. Ее кормили и одевали. Но жизнь эта была совершенно пустой. В ней чего-то катастрофически не хватало, вот только Катя никак не могла понять чего именно. И без этой необходимой вещи жить было просто невозможно. Но и не жить тоже не получалось.
Окончательно осознав, что и сегодня ждать чуда не стоит, она взяла со стола книгу, раскрытую посередине. Еще вчера книга увлекала ее, но сейчас девочка поняла, что не может прочитать ни строчки. Ее вдруг обуяла страшная злость, почти ненависть к героям книги. А еще зависть. Они, придуманные, были гораздо счастливее ее, настоящей. Они шли вперед по заранее определенной им дороге. Сражались, любили, боролись и, в конце концов, обретали счастье. Или не обретали… Но в любом случае у них была надежда и цель. А у нее, у Кати, не было ничего.