Самый бесполезный мутант

Таксист изредка бросал взгляд в зеркало. Этот маршрут был ему знаком, как мало какой другой, примерно в неделю раз он им ездил. Но редко, очень редко ему выпадали подобные рейсы. Он привык к умелому переводу темы родителями на вопросы детей, почему бабушка такая грустная, если сама согласна переехать сюда, преувеличенно бодрым заверениям от племянниц молча глядящим в окно тётушкам, до чего там здорово и сама б так жила, устало-безразличным лицам муниципальных работников, для которых это всего лишь их работа - сопровождать оказавшихся в одиночестве перед лицом старческой беспомощности тех, кому не повезло пережить детей и внуков. Он возил в салоне одну и ту же драму эти около пяти лет - без криков, рыданий, споров, всё это если было, то было где-то далеко, к тому времени, как очередная рука клацала ручкой машинной дверцы, преувеличенно заботливо пристраивала в багажник ходунки, отсчитывала чуть больше банкнот, чем нужно, словно он является для них той персонификацией совести, от которой им нужно откупиться, всё уже было решено, рассмотрено, принято. Оставалось смирение, унылое, блёклое, как выцветшие старческие глаза смирение, только где-то на дне его мутным осадком колыхались горечь предательства, чувство вины, отвращение к собственному бессилию. Оно входило в салон вместе с пассажирами и оставалось после них, как остаётся шлейф духов или тяжёлый перегар. Редко, очень редко он увозил отсюда не дежурные самооправдания, не глухое раздражение с попытками переключиться на более позитивные мысли, а живого человека - вместе с кем-то, кто понимает, что этот человек ещё живой. Он снова не удержался от взгляда в зеркало - не позволяя себе отвлекаться от дороги, но определённо желая запомнить, как в приглушённых голосах звучат нотки доверия и тепла, как темноволосая девушка бережно и трепетно сжимает руку старика, как он склоняет голову на её плечо и засыпает, а она прижимается щекой к его седым волосам и прикрывает счастливые, подёрнутые пеленой слёз глаза. Таксист давно отвык строить теории о жизни своих пассажиров, но сейчас ему хочется спросить - что же разлучило их, из-за чего теперь она смотрит на него, как на с трудом возвращённое сокровище, он давно отвык выражать какие-либо эмоции по поводу своих пассажиров, но сейчас ему хочется выразить свою глубокую белую зависть этому человеку, имеющему такую дочь - редкость в наше циничное время…

Эми Хансон, прибираясь на порядком захламлённой террасе, нет-нет да бросала взгляд в сторону соседского забора - делала это, правду сказать, отнюдь не впервой. Неуместного любопытства она сама не одобряла, но своё находила вполне уместным - странные соседи, честно сказать, будоражили воображение не ей одной. Тем больше, чем несомненнее, что спроси кто её - она не смогла б убедительно объяснить, что же в них, собственно, странного. Ну, не то же, что за три месяца, что они здесь живут, никто так и не узнал о них ничего существенного. Нет, их нельзя было назвать нелюдимыми, ни в коем случае, с чем бы она (найдя, конечно, разумный и благовидный предлог, чтобы не выглядеть назойливой скучающей кумушкой) к ним ни обращалась - они отвечали неизменно приветливо, и вроде бы не возникало ощущения непробиваемой стены… Только спустя время и некоторый анализ недолгого диалога приходило понимание - всё-таки да, стена. Впрочем, возможно, семья пережила немало печального, раз уж они остались только вдвоём и были вынуждены сменить место жительства. Даже где эти люди жили прежде, она так и не поняла, хотя Рейчел, несомненно, что-то говорила об этом.

Рейчел вызывала в миссис Хансон неизменную теплоту с немалой примесью некоторой материнской тревоги, и в этом её, опять же, поняла бы любая женщина её возраста. Когда вся жизнь молодой, приятной и умной девушки посвящена заботе о старом больном отце - это, конечно, может вызывать только восхищение… Тем более когда делается это не с видом вынужденно несомого тяжкого креста, а с искренней любовью - в первые летние дни Эми часто наблюдала, как Рейчел выводит отца под руку на террасу, усаживая в кресло, а сама возится с клумбами или грядками, готовая, впрочем, подбежать по первому его зову, как тёплыми вечерами они сидят там вдвоём, о чём-то тихо беседуя, и в каждом движении, в каждом слове девушки - сколько случалось увидеть-услышать, выпалывая сорняки у забора - сквозили такая дочерняя любовь и почтительность, что это казалось чем-то сказочным. Билл высказал предположение, что причиной тому строгое религиозное воспитание, что несколько омрачало невысказываемые надежды Эми на хорошую партию для своего лоботряса.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Рейчел работала на мусороуборочной машине - удобный график, три рабочих дня в неделю, позволял ей максимально много свободного времени, но никто ни разу не видел её в кафе или кинотеатре, и все попытки мужской части коллектива куда-либо её пригласить - да, с развлечениями в их городке, конечно, туго, но молодёжь, как может, справляется - натыкались на ту же мягкую стену. Рейчел переодевалась, забегала в продуктовый магазинчик напротив конторы и спешила домой, к отцу. В выходные увидеть её за периметром участка было совершенно нереально. Только пару раз она отлучалась в город, и соседки потом с охами и ахами обсуждали увиденные в её руках упаковки ноотропных, антихолинэргиков, витаминов, делая предположения, сколько они могут стоить и что за диагноз у её отца. Билл на этот счёт обычно говорил, что диагноз простой - старость, и глупо пытаться отсрочить неизбежное, впрочем, и он должен был признать, что мистеру Тельману определённо становится лучше, он всё чаще выходил из дома сам, достаточно твёрдым шагом, и даже пробовал присоединиться к агроэкспериментам дочери. Впрочем, несомненный прогресс ничуть не способствовал изменению образа жизни Рейчел на более приличествующий молодой девушке - она всё так же сидела возле отца, как привязанная, Джон, которого Эми раз послала помочь соседям с ремонтом крыши - домик, как ни крути, вполне мог быть ровесником мистера Тельмана, и осенние дожди могли стать серьёзной проблемой - по возвращении в сердцах сказал, что он, конечно, не против помогать, всё-таки девчонке с починкой стропил в одиночку действительно не справиться, но свои матримониальные фантазии мать может забыть, там как-то, грешным делом, инцестом пахнет. Билл обозвал сына испорченным полудурком, Эми попыталась погасить разгорающийся конфликт и оказалась крайней - это было тем обидней, что Джону Рейчел немного всё-таки нравилась. И пока разговоров о соседях в семье старались избегать, так что сейчас Эми со смешанными чувствами наблюдала за соседской крышей - радуясь, конечно, что сын не рискует здоровьем, но тревожась за ползающую по крутому скату Рейчел - зрелище хрупкой девушки, толкающей перед собой с усердием муравья лист металлопрофиля, выворачивало душу наизнанку, но было уже примерно известно, чего стоит навязать ей какую-либо помощь, да и надо признать, предыдущий лист она успешно укрепила. В конце концов, сердито одёрнула себя Эми, почему она должна переживать больше, чем мистер Тельман, снизу наблюдающий за процессом, приложив руку козырьком от играющего на металлопрофиле закатного солнца, мысль плавно перетекла к вопросу, реально ли будет пригласить Тельманов на День Благодарения, как-нибудь деликатно выведав у Рейчел, как организовать стол, не оскорбив их религиозных традиций… И в этот момент балка, к которой Рейчел крепила страховочную верёвку, с ужасающим скрипом переломилась, и девушка полетела с крыши. Крик застыл у Эми на губах - как во сне, она смотрела, как девушка медленно, плавно, словно пёрышко, опускается на землю, вместе с так и не зафиксированным листом металлопрофиля, как бросается в объятья отца, как они вместе уходят в дом… Она молчала об этом весь вечер, не зная, как начать разговор об увиденном, ночью спала дурно и прерывисто, тревожимая лязгом металла, рыком двигателя грузовика и смутно бродящими на задворках сознания мыслями, а наутро соседский дом оказался пуст - таинственные Тельманы съехали, не прощаясь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})