Приёмыши революции

- Ты чего это? Нет, понимаю, что страшно… Как ни мало я, мужик, в этом смыслю - а и мне страшно, как подумаю, как иные мучаются, и в родах помирают - так думается, и не надо вовсе никаких детей, лишь бы ты у меня была всегда, а хватит нам и Егорушки… Но ты ведь крепкая, не какая-нибудь барышня чахоточная, природа не ко всем зла, а то так бы и человечества не получилось…

- Не о том я, Пашка… Говорила ж я тебе… Страх есть более страшный… Порченая я…

- Вот этого только не говори! Может больным родиться - это понятно, но так это у кого угодно может. Но может ведь и здоровый. Вот о том давай и думать.

Долго она, конечно, удивлялась, как он вообще может так говорить, как может быть таким спокойным - ведь брата её он сам видел… Потом поняла, что Пашка таков, что бояться заранее вообще не любит и не умеет, если пришла беда - так конечно, отворяй ворота, ну и отвечай ей уж чем сможешь, а пока беды нет, и неизвестно, будет ли - настраивать себя на плохое нечего. «Мы бойцы, и не только на фронте, а и в жизни вообще, а паникёрство - враг победы и успеха в любом деле».

Страх никуда насовсем, конечно, уходить не собирался, просто затаился где-то очень глубоко, время от времени поскрёбывая сердце когтистой чёрной лапой, но Мария гнала его - работой, заботой о Егорушке, лаской Пашки. Засыпая на его груди, она не могла не чувствовать себя счастливой - быть женой, будущей матерью, законное ведь право женщины, и ничто, ни вероятная плохая наследственность, ни эти вот белогвардейцы, не должно этого права отнимать.

Белогвардейцев, естественно, она уже очень скоро перестала воспринимать как некую безликую и даже, пожалуй, нечеловеческую силу, что-то вроде вот этих заморозков, неумолимо наползающих на притихшие поля, с тех пор, как стала слышать какие-то отдельные фамилии, и многие были ей знакомы, хотя не всегда она могла вспомнить, кто это такой, где и чем отличился. Немного грустно было от мыслей, что вот с многими же из них она могла иметь приятные беседы и питать к ним дружеское расположение… в прошлом, которого, понятно, больше не было, или в другом будущем, которое могло случиться, но не случилось. Она знала, или по крайней мере предполагала, что большинство из них были вовсе не плохими людьми, может быть даже, очень хорошими людьми. Но сколько хороших людей и прежде, бывало, оказывались в противоборствующих лагерях из-за того, что каждый отстаивал свою правду. То, что в мирное время могло б быть только предметом споров, в военное время, во время суровых общественных потрясений, неумолимо разводит людей по разные стороны фронта. Одна, истинная, правда только у Бога, и нам она неведома. А на земле у каждого своя правда, правда своей земли, своего дома, своих убеждений, которые они защищают. Нам легко говорить, что общественное должно быть превыше личного, долг превыше любви и дружбы, пока это не касается нас самих. Делать выбор бывает легко лишь тогда, когда на самом деле что-то из этого было для тебя не столь важно, или дружба была не настолько дружбой, или идея была не столь близка. Пашка говорит, что попросту каждый отстаивает свои интересы - солдаты не хотят снова гибнуть на войне, которая им лично ни за чем не нужна, а генералам нужна военная слава, награды да повышение жалованья, крестьяне хотят работать на своей земле и с неё кормиться, рабочие хотят работать не больше 8 часов в день, и чтобы условия труда улучшались, чтоб меньше было травм, и получать достойную оплату, чтоб можно было прокормить детей, а если всё это сделать - богачам, землевладельцам, фабрикантам придётся поступиться своими капиталами, а этого они очень не хотят. Они хотят и дальше иметь наживу только за то, что вроде как их это земля и их заводы. Ты, Машка, когда в семью свою новую попала, так сокрушалась, что вот продать бы какой-нибудь твой завалящий браслетик - и как всё тут можно б было славно обустроить… Это только одну семью ты так увидела, а чтобы все их обеспечить - все твои браслетики пришлось бы распродать…

Ну и пусть, ей-то не жалко. Настоящее богатство - это Пашка, и Егорушка, и будущий их маленький, и поля с цветущими травами и золотой спелой рожью, что кроме этого надо для себя? Без роскоши она и прежде умела обходиться, и теперь своими руками сумеет и платьев нашить и для себя, и для Олёны и девчонок, и обед приготовить - простая пища, она ведь самая полезная, и баньку топить научилась… Только б дали ей жить так, как она желает, и не бояться за себя и семью свою…

В общем, и не была Мария прямо против этих самых белых, но тут ведь получается, если не за - так значит, против. В одном селе, куда приехали они с Пашкой и ещё двумя бойцами агитировать крестьян, их окружили и захватили в плен. Скрытно там уже три дня стоял отряд белогвардейцев. Один боец погиб сразу, а их троих офицер с коротко стриженой, почти наголо, головой и густыми с обильной проседью усами распорядился, вместе с несколькими местными, оказавшими отряду-освободителю не очень радушный приём, наутро повесить. Сейчас ночь была, зрелищность не та, так что желал он спокойно поужинать и спать лечь, а вопросы решать уж наутро. Пашка был спокоен, словно и ничего такого ему не сказали, сказал только:

- Отпустите, по крайней мере, жену мою. Она, во-первых, женщина, во-вторых, плюс к тому, в положении.

- Вот как? - усмехнулся офицер, - ну, будет одним коммунистом меньше. Жена да вспоследствует за мужем, бо едина плоть.

- Эх, знал бы он… - пробормотал Пашка.

- Пашка, не смей, молчи!

Однако утро сюрпризы принесло - заняли деревню красные, Пашкин отряд соединился с другим встречным, и это офицера вместе с его людьми, кто не погиб в сражении, с рассветом повесили. И как ни грешно так, а жалко их Марии не было. Потому как - прав Пашка насчёт интересов, и вот её чисто бабий интерес таков, что любого бы из этих белых, какими бы они ни руководствовались принципами, она за одну только угрозу Пашке собственными бы руками придушила. И всё больше она уже неподдельно злилась, что вновь приходится им отступать под вражеским напором, отступать в северные, почти нежилые земли, идти через скованную холодом степь… В какой-то момент была Мария почти что между двумя из своих сестёр, Татьяной и Анастасией, отделённых от неё, конечно, многими вёрстами и не знающими о том, как не знала, конечно, и она…

========== Июль-конец 1918, Анастасия ==========

Признаюсь в авторском произволе - место действия вымышленное. Ни к чему реально существующему привязываться не хотелось, тем более что и выбор поселений на севере Пермского края невелик…

Июль - конец 1918 года, Пермский край

Место, где предстояло жить Анастасии, было, сказать прямо, образцовым. В том плане, что тут уж её никто не найдёт, сюда ещё дай бог добраться. Верстах в десяти от посёлка Малого у перелеска, отделённого от основного леса полем с оврагом, стояла одинокая изба деда Фёдора. Дед говорил, что прежде здесь была деревня Кричи.

- Необычное какое название… Почему Кричи?

- А потому что кричи - не кричи - никто не услышит. На самом деле, конечно, называлась она наверняка Ключи или Кряжи, а потом вот исказили… Давно уж деревни-то нет, только на местах, где хаты были, крапива всё растёт ровными прямоугольниками. Она, крапива, пожарища любит, вот где хаты погорелые стояли - там и растёт. Деревня была старообрядцев, как говорят, может, потому и сожжена. А может, сама сгорела, а жители, кто жив остался, ушли куда… Вот одна только эта изба осталась, потому что особняком стояла.

Изба, конечно, была необыкновенная, из какого-то прямо сказочного морёного дуба её ставили, что ли? Ведь и посёлок Малой, получается, младше намного, никто там не мог упомнить, чтоб когда-либо здесь жили люди, никто не помнил, чтоб стояла здесь хоть одна изба, кроме этой. Получается, лет сто, не меньше, стояла она заброшенной, а не развалилась, немного только стала течь крыша да покосился дровяной сарай, но дед это, как мог, подправил. Дед Фёдор был персоной любопытной, откуда он изначально родом - не знал никто, а сам сказывал всё в основном шутками и прибаутками. Сколько лет ему - и то не говорил точно, полагали, что не менее, чем семьдесят. Старовером он себя не называл, хотя крестился двоеперстием, православных храмов не посещал - да и где б в ближайшей округе он их нашёл, в Малом церквушку только лет десять тому назад поставили, вот некоторые предполагали, что дед Фёдор здесь потому поселился, что это его родная когда-то была деревня, другие, впрочем, возражали, что уж не может дед быть настолько-то древним. И в то, что ему семьдесят, верилось с трудом, однако ж по его рассказам, многое он помнил из событий и сорока, и пятидесяти, и шестидесятилетней давности, и стало быть, бывал он и в крупных городах, даже кажется, в каком-то году, молодой, бывал в Санкт-Петербурге и Москве, и в какой-то войне участвовал, вероятно, в Крымской, возможно, там он и повредил себе колено, из-за чего теперь прихрамывал, но была и версия, что попросту неудачно упал с лошади. Семья у Фёдора, верно, когда-то была, рассказывал он про свою покойную бабку Анисью, помершую «ещё до немцев» и про сына, который не то на немецкой, не то на японской войне погиб. Вот этого сына, значит, Анастасия и считалась теперь дочерью. Имя ей предполагалось по бабке, Анисьей, но Роза оговорилась раз, другой, потом дед запомнил и привык - и осталась Анастасия Анастасией, по-простому Настькой. Ну что ж, имя не так чтоб редкое и простым людям не свойственное, всё ж какая-то радость - хоть имя своё собственное сохранить. И может быть, ещё и поэтому казалось всё таким естественным и правильным, словно она и должна была однажды попасть сюда, словно эти места её ждали, словно дед каким-то образом был ей действительно дедом, ведь и звали его Фёдор…