Приёмыши революции

Мария предприняла весьма эффектный ход - она вышла с маленьким Яшей на руках. Хотя вряд ли она думала о каких-то эффектах, просто Яша начал хныкать и капризничать, с утра-то сидя без матери. Говорила она в силу этого быстро, стараясь выбирать главное - подробно рассказала о тех двух ночах, перевернувших их жизни - ночи откровенного разговора и ночи «эвакуации» и знакомства с новой семьёй, «а где мы за всё это время были… да где только не были! Сын мой, например, родился в Омутнинске…»

- А если говорить о дальнейшей нашей судьбе… Так по моему мнению, говорить тут не о чем. Я мужняя жена и мать - а значит, где моя семья, там буду и я. И никто меня не вырвет из того, что для меня родное, ни в каких заграницах мне делать нечего. Руками и зубами вцеплюсь, никто не оторвёт. Как бы меня ни звали - Мария или Екатерина - а его вот зовут Яков Павлович Скворец, и он не царский сын, а солдатский. Он маленький советский гражданин. Никто не смеет лишить советского гражданина матери. Я кровью и плотью вросла в эту страну, в этот народ, и судьба у меня с ним будет одна - с моим народом и с моей семьёй. Умею работать, если надо - умею и сражаться, проверено. У меня своя правда, и от неё я ни на пядь не отступлю!

Выкрики со скамьи подсудимых - многие, кажется, не самые корректные - удачно потонули в аплодисментах зала удаляющейся Марии. Настя, поднимаясь в свою очередь, почувствовала, что у неё очень сильно дрожат ноги. Даже странно, уже давно не ожидала от себя такого. Уже думала, отбоялась, отстеснялась… После дороги, после волков? После ночных засад? Да вот то-то и оно, наверное… Потому что по-настоящему понимает значение момента.

Ожидая, пока окончательно стихнет гул, она обводила взглядом близких. Татьяна рядом с Анютой и Лили, иногда они переговариваются вполголоса, но теперь видно - они не единый монолит, связанный невидимым призраком. Между ними легла глубокая трещина… И вот Таня, улыбаясь, отходит к стене, где-то на уровне третьего или четвёртого ряда, и встаёт рядом с чернокудрой девушкой в форме, и они о чём-то тихо шепчутся… Маша - та понятно, идёт к мужу, с великим трудом пересевшему несколько поближе, у него на руках чернявый мальчик, который сразу тянется к ней… Ольга остается рядом с Алексеем, батюшкой и Анютой с Лили, но периодически бросает взгляды куда-то на другую сторону зала - кажется, там сидит её названная мать… Да, они больше не единый монолит «царской семьи», они - отдельные судьбы, которые могут разойтись очень далеко… Но всё же, как видится, как кажется по крайней мере - они по-прежнему связаны, единым желанием остаться здесь…

И эти мысли хоть отвлекали, мешались на языке, но в то же время помогали. Иначе как трудно б было говорить… Это не даты - это рубежи, между жизнью и почти-смертью, между жизнью и другой, навсегда другой жизнью. Это не имена - это души, это судьбы, многие из которых без следа сгинули в пламени этой войны. Нет больше Марконина, погиб и Кошелев, сделавший очень многое в этом своеобразном заговоре… Но здесь Антонов, и здесь, конечно, Юровский. Не приехали бы из далёкой Америки, даже если б было известно, где их искать, милые Карл Филиппович с сестрой. Давно в сырой земле лежит дед Фёдор. И… Настя снова сглотнула, вспомнив об этом. Никто не приехал из Малого, чтобы подтвердить о её жизни там. И не приедет. Никогда. Когда из освобождённой Губахи туда смогли добраться - не нашли там ни одной живой души. Нет, живых душ-то там несколько было - оголодавшие, одичавшие собаки, охотящиеся на последних выживших кур и забредающих из леса зайцев. Ни одного трупа. И никаких объяснений, куда делись около двухсот человек - старики, бабы, малые дети. Убиты? Уведены в плен? Сами за каким-то чёртом снялись с насиженных мест и двинули - куда? Впору думать, что неуспокоенные души, ходившие по бурьяну мёртвых Кричей, забрали. Болотные духи поглотили… Двадцатка её учеников - бойких, горластых, драчливых, таких живых. Где? Елисейка, Яшка, Аринка - они ведь эти болота покоряли, им сам чёрт был не брат… где? Васька, дед Мартын, отец Киприан со своей матушкой, баба Луша с её вреднючей коровой, и Роза, Роза… Неужели и Роза могла вот так, без следа, сгинуть? Неужели что-то могло одолеть всесильную, неунывающую, жизнь аршинными шагами мерящую Розу? Сколько она после пыталась искать, наводить справки…. Нет, словно в самом деле исчезла в никуда. Словно никогда и не существовала. Казалось, в каждом мало-мальски значимом месте своя такая Роза была - но все не она. И вся деревня… Вся её жизнь там. Как корова языком слизнула. Но - здесь Тополь. И это главное.

- …С 25 марта сего года состою сотрудником Московской Чрезвычайной Комиссии, в отделе по борьбе со спекуляцией, с августа переведена в отдел борьбы с контрреволюцией…

Договорить ей не дали. Вот теперь зал по-настоящему взорвался! Настя невольно даже отступила на шаг, словно ожидая, что лавина голосов снесёт её. Нет, сами-то никто не кинется, охраны тут для всяких непредвиденностей достаточно.

- Что за чушь! Кто её мог принять?

- Она, она! Она меня как свидетеля опрашивала, в июле ещё это было…

- Великая княжна, как вас на это заставили? - крикнул по-французски кто-то из первых рядов.

- Меня никто не заставлял! - закричала Настя в ответ, - это мой выбор, моё решение, и всё, чего я хотела бы - остаться на этой работе, которую я люблю!

- И вы принимаете участие в этом? Тоже обагрили свои руки кровью? Вы осознаёте, во что ввязались?

Борзые, ничего не скажешь… Им же дали гарантию полной неприкосновенности, приглашая сюда, так можно орать что угодно.

- Вполне осознаю! С марта работаю, вообще-то!

- Дочка Николая Кровавого под стать папаше получилась! - крикнули с левоэсеровской скамьи. Ну, этим перед зарубежными наблюдателями тоже как не повыпендриваться. Тогда-то, со своим горе-восстанием, они мягко отделались… И сейчас обвинение лично к ним больше уголовного, нежели контрреволюционного характера, они больше свидетели, нежели обвиняемые, но время посидеть и подумать, как замечательно они были использованы «Тактическим центром», у них будет. Ну да и в самом деле, грешно сурово карать за обыкновенную дурость… Идиоты. Наивные, отчаянные, опасные идиоты.

Лацис опять прикрикнул, требуя тишины, и окончательно сорвал голос.

- Ну, Анастасия Николаевна, теперь вам, по крайней мере, не надо спрашивать, за что они вас ненавидят, - сказал Дзержинский, когда она проходила мимо него.

Да, думала Настя, садясь на своё место, остаётся надеяться, что выступление Алексея сейчас немного отвлечёт всеобщее внимание от неё. Она физически чувствовала, как что-то значительно изменилось в зале после её слов, чувствовала направленные на неё взгляды. И прикидывала, как спасаться бегством от бесчисленных журналистов, которые, что хочешь ставь в заклад, просто на сувениры её порвут… Что там, она и по сторонам старалась не смотреть, практически не сводила взгляд либо с Алексея, либо с «тройки». Потом, всё потом. Она ждала этого, в конце концов, очень давно ждала. И это огромное облегчение от наконец сказанных слов - это облегчение пустоты, которую она уже ощущала рядом с собой, сидя в тесном кругу. Кто-то из них поймёт, конечно… Но не все, совершенно точно не все. Главное, чтоб прямо сейчас они не дёргали её с расспросами и восклицаньями - хорошо, что она сидит далеко от Анюты и Лили, да, хорошо, что Маша крепко занята сейчас детьми…

Потом выходили Аделаида Васильевна и её брат, Ярвинены, Павел Скворец и Иван Скороходов, благообразный дедок - опекун Алексея, потом были зачитаны материалы Новгородской и Усть-Сысольской ЧК. Потом были выступления Юровского, Дзержинского, Антонова, путающегося и сбивающегося Белобородова, бледного как полотно Войкова - понятно, придётся теперь постараться, чтобы отмыться… Насте, которая в делах «Тактического центра» была осведомлена всё же ещё мало, в левоэсеровских больше, было интересно, но мало понятно - фамилии в основном незнакомые, главные-то тузы заблаговременно удрали… Ну, теперь едва ли они решатся сунуться по эту сторону фронта, даже и под чужими документами - фотографии-то в газетах будут. Быть заочно приговорёнными к расстрелу - будучи там, наверное, не страшно, но деятельность немного осложняет.