Приёмыши революции

- Почему вы так уверены, что никак не связано? - спросил Лацис, пользуясь её паузой.

- Я никогда не только не открывала ему правды, но не давала ни малейших намёков к тому. Он ничуть не сомневался, что я - настоящая Ирина Синевалова. Если бы он что-то заподозрил, или даже о чём-то проговорились Аделаида Васильевна или Алёна - он поделился бы своими сомнениями, я недолго знала Андрея, но успела понять, что он… очень искренний человек. Он не стал бы скрывать от самых близких. Но и с друзьями он никогда не говорил ни о чём подобном.

- Однако своё намеренье вступить в белогвардейскую армию он от вас скрыл.

- Это другое. Он не хотел подвергать нас никакой опасности, прекрасно зная, что мы не одобрим такое решение и попросту сделаем всё, чтоб не отпустить его.

- Каким же образом он вышел на белогвардейскую организацию?

- Этого я не знаю. Нам не рассказывали результатов расследования. Я только знаю, что опросили и нас, и его друзей и сослуживцев, но говорить могу только о тех, кого знаю я сама - все они были отпущены, как невиновные.

- Благодарю. Материалы Нижегородской ГубЧК по вашему брату… вашему названному брату нам переданы, они будут оглашены позже. Вам есть, что ещё добавить?

- Да. Но это… немного не о том. Не о рассматриваемом здесь деле, - Ольга беспомощно оглянулась на «тройку», - я просто хочу сказать несколько слов, обратиться к собравшимся здесь… если вы позволите. Я не отниму много времени.

- Если это не связано с делом, то не вижу в этом смысла. Рассказать желающим о своей жизни вы можете и позже, незачем сейчас отнимать время, его и так мало.

- Почему же, если это что-то важное, пусть говорит, - возразил Петерс, - минута погоды не сделает.

- Пусть говорит, - кивнул Ксенофонтов, - если сочтём излишним, всегда можем прервать.

- Два за, один против, - хмыкнул Лацис, - хорошо, говорите.

Ольга, уже почти смирившаяся с отказом, снова выпрямила спину и вздёрнула подбородок.

- Как я слышала не раз, теперь, при новом строе, судьбы преступников решает народ… Судьбы вообще всего решает народ. Поэтому я хочу обратиться к народу, собравшемуся здесь - и к членам трибунала, и ко всем неравнодушным, пришедшим сюда сегодня… Я не преступник, не считаю себя таковой. Однако и мою судьбу предстоит решить… Весь этот год я жила ожиданием этого дня, воссоединения с семьёй, возвращения имени, я жила так, как для меня определили жить - ради безопасности моей и близких, ради успеха дела, будущего торжества справедливости. Что же дальше - неизвестно. Кто-то может считать, что мне, как осколку павшего режима, не место в новом обществе, есть те, кто считает, что я не осколок, а человек, и как каждый человек, имею право на новую жизнь, в мире со всеми, в мирном труде… Как великая княжна по рождению, хоть мой титул теперь не имеет значения, его попросту не существует - я считаю правильным и законным, чтобы мой народ решил мою судьбу. Смерть, тюрьма, высылка за границу - я приму любое решение, которое исходит от народа. Но если никто не имеет ничего против, если никому это не помешает - я попросила бы оставить меня в России. Потому что я слышала отчаянную решимость моих сестёр и брата остаться здесь, и полагаю, они будут просить о том же, и потому что я хотела бы на самом деле продолжать жить, как жила весь этот год. Я поняла, что это не самое страшное - быть лишённой своего имени, я жила, лишённая своего имени, и всё же жила, и была собой. Я не стыжусь своего имени, я ничем его не запятнала, а то, кем я родилась и какой титул был мне придан с рождения - не было моим выбором, я не стремилась никого угнетать, никого обкрадывать, я просто дитя своей семьи. Но я готова жить без своего имени, если оно раздражает окружающих, но не без людей, которые мне дороги, и - я люблю Россию, и любить её буду и той новой, которой она становится, потому что я люблю её вовсе не за то, что она мне давала. Мне нравится моя работа, я по-настоящему счастлива её делать. Я очень привязалась к людям, игравшим роль моей семьи, и хотела бы продолжать заботиться о них, покуда они живы - это прекрасные, светлые люди, и они немолоды, с не очень хорошим здоровьем, и они пережили много горя, потеряв супругов и детей. Им очень нужна поддержка, и я не могу, не способна их оставить. Не отплатить им добро, которое они мне сделали… А за границу они не поедут. Я прошу вас либо предъявить мне - какое я кому сделала зло, и тогда я, конечно, отвечу за него так, как вы того потребуете, либо, если я невиновна перед вами, позволить мне жить среди вас, работать среди вас с вами наравне.

Наступила тишина, нарушаемая лишь щелчками бесчисленных вспышек фотоаппаратов. Кто-то рыдал. Первые ряды лихорадочно строчили в блокнотах, что только не прикусив языки в возбуждении. Потом зал взорвался аплодисментами, выкриками, сливающимися в один сплошной гвалт, в котором почти невозможно было разобрать отдельные - но большинство были, кажется, одобрительные. Кто-то, конечно, выражал недоверие, кто-то кричал, что в принципе не поверит никому из царского отродья, и «достаточно попили народной кровушки», со скамьи подсудимых кто-то выкрикнул «Вот это работает большевистская пропаганда!»

- Я не большевик! - крикнула в ответ Ольга, - не надо всё сводить к полярностям и идеологиям! Если я не за них - ну, не совсем за - то не значит, что против! Не весь народ сражается по ту или иную сторону фронта, кто-то хочет просто жить и работать. Но вы и вам подобные - вы сами приводите к тому, чтоб приходилось решать, на чью сторону встать… И лучше они, чем вы!

- Тише, товарищи, тише! - Петерс сменил опять закашлявшегося Лациса в попытках перекричать поднявшийся галдёж, - хочу напомнить, нынешнее заседание посвящено вовсе не решению судьбы бывших Романовых… Тьфу! В общем, вся эта драматизация тут излишня. С вами, Ольга Николаевна, и с вашей роднёй мы решим позже, отдельно. Вы действительно ни в чём не обвиняетесь, и не можете обвиняться. Не считать же, в самом деле, виной происхождение… - он бросил взгляд на Лациса, Лацис насупился. Настя сочувственно вздохнула - вот стоило человеку один раз ляпнуть сгоряча, ему теперь всю жизнь припоминать будут…

Окончательно стушевавшись, Ольга практически метнулась обратно на своё место подле батюшки Афанасия, а Лацис долго пытался перекричать зал, призывая к тишине.

Следующей говорила Татьяна. Настя внимательно следила за её выходом, словно бы ожидая увидеть отрывающуюся от малой группки у стены - Вырубовой в коляске и Лили рядом - и плывущую следом по залу тень покойной императрицы. Это всё-таки очень хорошо сейчас видно, думала она - идёт царская дочь. Это и в предыдущие её выходы было видно. Не так у Ольги - вышла приятная, интеллигентная девушка, чувствительная, утончённая и при том умная - барышня и специалист. Не так у Маши - вышла простая, добрая девушка, жена и мать. А про неё саму что говорить - и представить сложно… А Таня всегда выделялась среди них особенной статью, особенным духом…

Она говорила коротко, ёмко, и ни разу не сбивалась, она помнила почти все даты, фамилии, звания - какие знала, конечно. Дрогнула, сбилась она в один момент - когда нужно было говорить о Владимире. В какой-то момент Насте показалось, что она сорвётся, разрыдается, не сможет дальше говорить. Нет, конечно, её самообладание всегда было велико, и сейчас не подвело. Хотя оно иное, чем у Ольги, и, только сейчас поняла Настя - более хрупкое. Ольга даёт волю эмоциям, а Таня чаще всего всё держит в себе. В этом она очень на маму похожа…

Татьяна не стала ни о чём просить, ни о каких обращениях. Хотя наверняка, тоже имела, что сказать, и в её как будто сухих, но обстоятельных рассказах о работе в больнице, об устройстве госпиталя, о всей жизни в Усть-Сысольске неравнодушие, привязанность, чтобы не сказать - любовь, сквозило красной нитью, чем-то, что не надо обозначать специально - оно и так очевидно. Так же, как она не говорила о своих чувствах к семье Ярвиненов, только, опять же, об огромной благодарности - Настя ничуть не сомневалась, что чувства эти огромны. У Тани, такой крепкой и непрошибаемой внешне и такой хрупкой внутренне, иначе и быть не может.