Страница 147 из 193
- Анастасия Марковна, вы, извините, охренели?
Настя вздрогнула и обернулась на звук отдёрнутой занавески.
- Феликс Эдмундович… А я про вас… забыла…
Получилось как-то ненатурально. Она б не поверила, например.
- До чего вы бесстыжий всё-таки человек… - конец фразы она не расслышала, возможно, он был не очень и цензурен.
- Я заработалась. Почти всё уже доделала, кстати, так что беспокоиться-то не о чем…
- Вы забыли, что мне к десяти…
- Ну так до десяти ещё сколько! и позавтракать успеете, и…
- Где. Мои. Сапоги.
Настя окончательно вжалась в спинку кресла.
- Я их почистила…
- Я сам прекрасно способен почистить свои сапоги! Где они?
- Вы не поняли, я их изнутри почистила… Но я думаю, они уже как раз высохли! Или высохнут буквально вот-вот…
- Анастасия Марковна!!!
- Ну, если вам так срочно, можете пока обуть мои.
- Вы точно рехнулись?
- Вы примерьте сначала, потом отказывайтесь. Размер у нас как бы не один, - Настя поспешно стянула сапог, демонстрируя ступню, - видите, пальцы кривые какие? Из-за этого узкую обувь мне носить никак нельзя.
По возвращении он её точно убьёт. Поэтому надо успеть всё закончить.
Закончила Настя, впрочем, действительно очень быстро, походила туда-сюда, прикидывая, что вот у них там это часов до двух планировалось минимум, а потом он куда-то ещё, так наверное, раньше шести не будет, и не вздремнуть ли немного, её, конечно, часов в шесть убьют, но спать-то всё-таки, оказывается, очень хочется. Но как раз в этот момент зачем-то принесло Троцкого, кажется, он был несколько озадачен созерцанием Насти, курсирующей по кабинету в одних носках, которые она то и дело подтягивала по причине растянутости, спросил Дзержинского, получил закономерный ответ, но отчего-то не ушёл, а остался поболтать. Что Насте в Троцком нравилось, так что болтать он мог три часа кряду и не повторяться, и при том сон перебивало. Ну ещё то, что очень был похож на кота. Только глаза не зелёные. Но если б были зелёные, был бы уже перебор.
Почти сразу, как ушёл Троцкий, припёрлись какие-то непонятно кто - да кто пропустил вообще, они там сдурели, не видели, как он выходил? - и с порога:
- Здравствуйте, Феликс Эдмундович!
- И вам добрый день! Зажмурившись, что ли, заходили?
- Ой, извините…
Эти поболтать чего-то не остались.
Забегал Олег, принёс позавтракать, вернее - пообедать, впихнуть в себя удалось мало - спать хотелось так, что даже желудок болел. И в конце концов Настя сломалась, заползла за занавеску и уснула, свернувшись калачиком на так и не разобранной кровати. Вернувшийся Дзержинский спокойно работал весь вечер и большую часть ночи, пока непонятно зачем (полагая себя выспавшимся, мог и не сунуться раньше утра) заглянул за занавеску и удивился, увидев там безмятежно спящую Настю. Растолкал, вернул ей её сапоги, велел вернуть ему его и отправляться, раз домой-то пока рано, в свой отдел. Там как раз по счастью был только Айвар, и Настя решила, не откладывая дела в долгий ящик, спросить, с какой стати он по такому странному поводу ходил на исповедь к Нему. Айвар попытался увильнуть от ответа, сослаться на очень много дел прямо сейчас, но выспавшаяся коллега была энергична и настойчива.
- Ну, просто… Ну, если вспомнить, как я тебя впервые увидел… Ты только не подумай, что я подумал…
- Айвар!!!
- Говорю же, я ничего такого НЕ ПОДУМАЛ!
- Айвар, ты сдурел?
- Сашка, может быть, и подумал, не знаю, но я ему сразу сказал, чтоб он даже не думал…
Первым полетевшим предметом была забытая кем-то на полке ещё с весны шапка, вторым - книжка, третьим Настя взвешивала на руке пепельницу. Айвар, заслоняясь папкой, просматривал путь до двери.
- Скотина!!! Ты вообще думаешь, что говоришь?! Да ты на кого вообще…
- Настя, ты меня вот сейчас вообще не так поняла!
Решив, что пепельницу жалко, Настя решительно двинулась душить любовника.
- Да чего ты… Я просто подумал…
- Ну! Что ты подумал, контра?
- Я подумал… ну… ну что вы родственники… наверное…
Настя расхохоталась, не забыв, впрочем, приложить Айвара слегка об стенку.
- Одно лицо, ага… Благословения, значит, пошёл просить? Полудурок!
Вообще, чего это она, в самом деле… Полудурок здесь один, она сама. Подумала, значит, не начал ли кто-то правду подозревать… Лучше б молчала, честное слово, чем теперь как-то жить с осознанием, что пол-отдела считает её внебрачной дочерью Тополя.
Айвар, освободившись из захвата, обиженно фыркнул.
- А… а ты, вообще, откуда знаешь? Ты сама-то зачем такой разговор заводила?
Вот к такому вопросу Настя была совершенно не готова. А должна была. Так что да, полудурок.
- А я…
- Ну, давай, говори, что ты там про меня могла подумать!
- Осёл! Я…
- Ну давай, придумай что-нибудь, ты же умная женщина!
- Я… просто подумала… Ну, вдруг это… нехорошо как-то…
- Нехорошо?
- Иди ты в баню, а! Ну просто спросила и спросила! И вообще, ты там говорил, чем-то занят шибко?
Весёлые деньки, весёлые ночки. Ну да пусть что хочет думает. Главное - что будет, с кем спраздновать… свою годовщину, о которой ни словом, ни полусловом даже обмолвиться нельзя ни с кем. Не важно, зато он рядом, смеётся, подкалывает, крепко целует, ничерта на самом деле не знает, и хотя бы сейчас он рядом. За окном занимался малиновый июльский рассвет…
========== Лето-осень 1919. Прикосновение небес ==========
Июль 1919, Москва
В эту ночь Ицхак ночевал в комнате Алексея. Алексей просто не мог помыслить о том, чтоб остаться в одиночестве. Он что-то мямлил в объяснение про дурные сны в последнее время, но Ицхаку, кажется, меньше всего были нужны какие-то благовидные и очевидно вымышленные предлоги.
- Это день их памяти, да? Точнее, ночь. У меня же тоже так было, первые годы потяжелее, потом понемногу легче. Если хочешь, расскажи что-нибудь о них. Что захочешь… Раз так случилось, что ты остался один, тебе нужен кто-то, с кем можно почтить их память. У нас не принято, чтобы человек был в такие дни один. Год назад ты ещё мало доверял мне, чтоб что-то рассказывать, надеюсь, за прошедший год что-то изменилось.
Алексей вздохнул, ставя подушку вертикально, чтобы опереться о неё спиной.
- Конечно, изменилось, Ицхак. Но я по-прежнему связан словом…
Полумрак в комнате очень слабо разбавлялся светом с улицы, Алексею очень хотелось включить свет, но он не мог позволить себе это сделать. Не хотел привлекать внимания Аполлона Аристарховича, бабушки Лили, Анны, беспокоить ещё и их. Хотя темнота мучительно давила. Не настолько ложью было про дурные сны, уже несколько ночей засыпал он трудно, охваченный, стоило погасить свет, такой жуткой тоской, что её физически тяжело было терпеть. Казалось, мрак в углах оживал… И нет, не черти в нём таились, и даже не безмолвные убийцы. Черты его детской комнаты, мамино платье в повешенном на спинку стула покрывале… За свою жизнь он так и не притерпелся к физической боли, а к душевной вовсе не был готов. Как же тяжело, наверное, сестрёнкам, они-то всегда жили в комнатах по двое…
- Да я понимаю. Но ведь ты можешь и не называть имён. Тем более что они мне всё равно ничего не скажут. И тем более что, окромя того, что дальше меня это не уйдёт, вряд ли среди моих знакомых - которые у меня в основном те же, что и у тебя - могут найтись как-то связанные с теми людьми, что преследовали твоих родных. Им просто не с чего искать меня, чтоб каким-то образом вызнать о тебе, если б они пришли сюда - это б означало, что они выследили тебя, независимо, существую ли я вообще. И кстати, если б ты хотя бы разъяснил мне, что это за люди, мне было б легче держаться от них подальше, если б они оказались в поле моей видимости.
Это всё было, как ни крути, верно… Каждый раз, когда заходил разговор о родителях, это было невероятной сложностью - ответить Ицхаку, который умел услышать то, что ты вовсе не собирался говорить, при том, что в другие моменты мог казаться совершенно нечувствительным и сосредоточенным на себе человеком. Сейчас Алексей понимал, что из его оговорок и скупых объяснений у Ицхака сложилась весьма странная картина его прошлого - он вырос в приюте, однако прекрасно знает, кто его родители, и не терял с ними связи, их, судя по всему, расстреляли, как врагов новой власти, однако люди, которых ему нужно бояться - это не революционеры. Можно себе представить, как у Ицхака голова кругом шла.