Идол

Это открытие более всего поразило его тем, что всё это он знал уже когда-то. Так почему же только сейчас эти знания вернулись в своём прежнем виде? Как так получилось, что он как будто забыл всю свою жизнь, что за сон, наваждение, что за глубокий провал по ту сторону бытия, длительная заморозка живой памяти и самоосознания? Вот же он, тот самый Алексей Лунев, стоит здесь, никуда не исчезал, не прекращал существование, только был в анабиозе что ли или в коме, душевном таком эквиваленте комы, но всё это время жил. Живёт.

Более того, он по-прежнему поэт, ссылка не отобрала у него ни вдохновения, ни желания сочинять, ни возможности видеть по-особенному. Какие сосны, как ложится на них солнечный свет, как красива их светлая кора, которая делается ярко-жёлтой там, где ложатся солнечные пятна, это, конечно, надо описать в стихах, вовсе не потому, что поэт пишет обо всём, что видит, нет, эти сосны его действительно впечатлили. Он не изменял своему принципу: стихотворение просится – надо дать ему волю.

Этот свет ослепительно ярок,

Неземное его естество.

Здесь, под сенью ветвящихся арок,

Наблюдаю себя – того, кто…

Кто однажды уже изрядно попортил себе жизнь своими стихами и влип по-крупному. Как ни печально, но факт: это случилось именно из-за стихов. Восстание против власти в лучших традициях гражданской поэзии – и вот результат. Ну и? Как ощущения? Оно того стоило?

Лунев вспомнил себя в Ринордийске: успешный молодой поэт, популярный в широких кругах, знаменитость большого масштаба, нечего сказать. Городская многокомнатная квартира. Творческие вечера. Преданные читатели и постоянные слушатели. Всеобщее внимание. И всё это – в двадцать пять лет. Кто бы ещё мечтал о другом?

Всё было здорово, классно, лучше вообще некуда. И куда полез, идиот.

Теперь – что? Открытая степь вдали от цивилизации, каторжные работы, деревянные бараки, медленное скорбное шествие в ряду других таких же опальных. Безвестное постепенное угасание, недосягаемо от нормальных людей, которые даже не вспомнят, что был такой – Алексей Лунев. Нравится, м?

«Так тебе и надо, тупица», – сказал молодой столичный франт измождённому каторжнику.

Образ Ринордийска, так ярко загоревшийся в его воображении при воспоминаниях о прошлом, разом потух. И куда тебе, что тебе делать в столице, оборзевший тупой обыватель, даже и не думай вернуться туда. Забудь, как лучший в мире сон, как недостижимую мечту, раз и навсегда закрытую для тебя. Надо быть последним идиотом, чтобы надеяться, что тебя простят и пустят обратно. Он умнее тебя, сильнее и старше, Он знает, что делает. Он мудрый, Он понимает, что всякую неблагодарную шушваль, возомнившую себя равной Ему, можно держать только на положении рабочего скота. Да что говорить: любой правитель поступил бы в подобной ситуации точно так же! Если не ещё более жёстким образом.

Он не простит тебя. И не думай.

Лунев опустился к корням дерева – шершавой сосны – и закрыл лицо руками. Он заплакал бы, если б в мозгу у него не сидело стародавнее, ещё в детстве туда вживлённое наставление, что мальчики и мужчины не плачут, а ещё, что на морозе, неважно почему, плакать нельзя. (Мороз или не мороз был сейчас, он не знал, градусника не было, но снег всё ещё лежал).

Домой! Как хочется домой!

Может, всё-таки, – Лунев поднял лицо, посмотрел с надеждой и просьбой на верхушки деревьев, – всё-таки…

77.

Вместо открытой степи вокруг теперь были деревни – небольшие, как будто подзабытые. Они чередой сменяли друг друга, похожая одна на другую, так что и различить их, пожалуй, нельзя было. Только и значились под разными именами.

Их селили уже не в бараках, а в приземистых домиках с окошками. Окошки – это ведь привычно для жилых строений. Теперь об этом можно было и вспомнить, не опасаясь нанести себе неизлечимую психическую травму, и засвидетельствовать с некоторым удовлетворением, что к тебе даже относятся по-человечески.

Они были уже не в приозёрье, что можно было понять и по доходящим до них названиям, и по чуть уловимо изменившемуся ландшафту. Скажем, немного западнее приозёрских степей, но до Ринордийска ещё далеко. Лунев и сам не знал, идёт ли ему на пользу это знание. Неясно, что лучше: потерять всякое представление о географии и затеряться в пространстве, не зная, где ты, считая, что таков и есть весь мир и нет в нём ничего, кроме того, что видишь, – как было раньше, или знать точно своё положение на карте и очень хорошо представлять все масштабы и расстояния – как это было сейчас.

Но у Лунева никто не спросил. Ему опять не предоставили никакого выбора, как и тысячи раз до того, и опять кто-то навязал ему второй вариант. Он знал, где находится. И знание вселяло беспокойство.

Приблизительно центр страны, равноудалено от севера и юга, востока и запада. Достаточно далеко ото всех границ. Притом междугородье – к большим городам их ни разу не подпустили даже на полтысячи километров.

(Кроме того, одного раза, ладно забудем… Всё забыли, забыли! Ммм… Что забыли? Мы были под… Что-то не вспоминается такого, наверно, опять причуды памяти…)