Страница 137 из 141
— Зачем? — Не дожидаясь ответа, Жанна бежит к себе в комнату и вскоре возвращается. — Оно, правда, неглаженное... Но что ты хочешь...
— Помоги мне.
Бенда с помощью ловких Жанниных рук облачается в платье. Когда девушка отходит, она не может сдержать смеха:
— Бенда, ты... ты совершенно как женщина! Такая юная симпатичная девица. Тебя просто не узнать! Косынку только не забудь.
— Меня порвут? — улыбается Бенда.
— Что ты! — Жанна помогает Бенде надеть косынку. — Но как же?.. Ты ничего с собой не берешь? Если пойдешь покупать еду в дорогу и снова станешь расплачиваться золотом, тебя разоблачат. Слышишь, как волнуются? И это твое свечение... Правда, под косынкой почти не видно.
Под окнами толпа бушует, грозя разнести дом.
— Что же стража не разгоняет их? — Бенда разглаживает складки на подоле, с интересом рассматривает широкий рукав.
— Все стражники сегодня с утра на площади, там кого-то казнят. — Жанна поправляет косынку на голове Бенды. — А после могут и прийти. Но вряд ли они сумеют что-то сделать. Так когда тебя ждать обратно?
— Могу вернуться в любой момент, причем прямо в комнату. Так что ты ее не сдавай. — Бенда подходит к окну. — Скоро увидимся. Если понадобится помощь, просто позови. — Подумав, добавляет: — Только кричи громче. — И с улыбкой уходит в стену.
Жанна бросается к окну, распахивает — внизу Бенды нет, только беснуется толпа. Услышав стук открываемых ставен, многие поднимают головы. Сотни глоток исторгают многоголосый рев: «Бенда!»
— Нету вашего Бенды! — весело кричит Жанна. — Нет, испарился, ушел, уехал! Вернется через полгода!
Недоверчивый вой был ей ответом. Но тут внизу раздался звук отодвигаемого засова — и внимание толпы переключилось на двери. Девушка увидела голубую косынку: Бенда выходит в толпу. Сердце на мгновение замерло и тут же побежало: надо запереть дверь, пока они не вломились внутрь! Жанна помчалась вниз, но там уже служанка вдвоем со стряпухой закладывали тяжелый засов. Жанна приложила к дверям ухо, стараясь услышать, что происходит снаружи, однако гул голосов не давал разобрать слов. Тогда девушка снова пошла наверх, выглянула в окно. Фигурка в коричневом платье и голубом платке пробиралась сквозь медленно рассасывающуюся толпу. Жанна вздохнула с грустью. Пора было приниматься за работу.
***
Гремя ключами, великан-тюремщик отпер огромный, давно проржавевший навесной замок, навалился на низкую дверцу плечом — та со скрипом поддалась, отворилась внутрь. Канерва, наклонившись, пересек порог и выпрямился. Пол в маленькой камере заливал солнечный свет. В стене справа была ниша в половину роста взрослого человека; сужаясь, она уходила в глубь каменной толщи, заканчиваясь маленьким окошком. Квадрат солнца на полу пересекали тени от решетки.
— Устраивайтесь поудобнее, господин бывший начальник городской стражи, сделайте божескую милость, — ломким тенорком пригласил старик главный тюремщик. Маленький, скрюченный годами и болезнями, он едва достигал лорду Мельсону до пояса. Войдя в камеру вслед за пленником, старичок тут же примостился у входа на подставленном помощником колченогом табурете. Огромный помощник, плечом опершись о мощную кладку, держал над стариком лампу, бесполезную в ярком свете, что лился из окошка. Железная плошка с маслом нещадно чадила, и виден был только черный дымок, размазанный во влажном воздухе.
Канерва дошел до противоположной стены, присел на покрытую мешковиной кучу соломы — но тут же поднялся. Руку, опиравшуюся на тюремную постель там, где мешковина сбилась, лорд Мельсон брезгливо вытер о плащ: солома была гнилая.
— Все удобства, — захихикал старик. Головка его, похожая на кабачок, затряслась. Под седыми, почти прозрачными волосами просвечивала розовая кожица. — Помню, когда сидел тут Тивиэн Мирандольский...
Пленник огляделся, сделал два шага в сторону и опустился на лежащий в углу вывороченный из кладки булыжник. Прислонился спиной к холодным камням стены, скрестил руки на груди и вытянул ноги. Голос старика шелестел, как пожухлая листва, опадающая с ветвей в октябре.
— Если память поворошить, то окажется, что кто тут только не сидел! Даже, видите, ваша милость, из самого Мирандола сидели, а ведь Мирандол-то где? Самый край Междуморья, говорят. А может, и нет его. Может, все сказки, старые сказки, какие рассказывает дряхлая бабка смешливой молодежи в глухую ночную пору, кхе-кхе... — старик закашлялся. — Так я что говорю? Память моя, ваша милость, прозрачна и подобна студеной воде в ясный осенний день: черная, глубокая, чистая — а все равно ничего не видно, пока не всмотришься в самую середину омута, в самую его глубь, где уж ничего, кроме черноты, и нет вовсе, но как приглядишься внимательно — тут-то и всплывает все интересное. Ведь и прадедушку его величества нашего короля, дай ему бог здоровья, видел я в этой самой тюрьме! Когда замок еще не был ею, но как раз становился. Приставили меня к тогдашнему величеству, которого собственный племянник слегка потеснил на троне, да только ни зарезать по-родственному не решился, ни отравить... за что и поплатился: дядя его, не будучи сентиментальным, меня по маковке огрел как-то во гневе лампой, когда я ему еду приносил, и из камеры-то этой сбежал, из башни, куда племянник заточил его. Я потом из окошка наблюдал, как на площади юноше чувствительному голову снимали. Да-а... все Междуморье, почитай, сидело у меня. Из каждой страны хоть один да отметился. — Старик принялся загибать пальцы, похожие на сухие веточки, перечисляя: — Элфиния, Атилия, Анталия, Гордания, Латия...
Великан под бормотанье старика задремал, голова его покачивалась и наконец упала ему на грудь. Он вздрогнул, моргнул. Державшая лампу рука, до того медленно опускавшаяся, дернулась, несколько капель масла пролились на голову старика, прожигая в лице его неровную дорожку. Благостный светлый лик подернулся рябью, кроткая улыбка сползла на щеку. Хоп! Нет никакого старика. Над табуретом, где он сидел, покачивается огромная связка ключей — свисает с пояса великана. От громкого хлопка тюремщик окончательно очнулся, хмуро посмотрел на пленника, отклеился от стены, забрал колченогий табурет и вышел...