Страница 58 из 66
- Где вы научились так танцевать?- не мог не спросить Володя, когда они кружились уже под музыку штраусовского «Голубого Дуная».
- В Усть-Каменогорске, в гимназии, Владимир Тихонович,- проказливо потупила глаза девушка.
- Так вы учитесь в гимназии… а я думал… Тогда позвольте спросить ваше имя,- Володя уже не изображал из себя бывалого кавалера.
- А вы разве не помните меня?- девушка вновь смотрела на него лукаво.
Теперь уже Володя смущённо покраснел, силясь вспомнить, где он мог ее видеть… но так и не вспомнил.
- В позапрошлом году, так же летом вы со своими батюшкой и матушкой приходили на именины моей мамы… Мой папа хорунжий Щербаков Егор Иванович,- решила помочь ему девушка.
Володя с трудом припомнил, как ходил вместе с родителями в 16-м году на именины жены начальника местной самоохраной сотни, тогда только недавно комиссованного с фронта хорунжего, и там видел его 12-летнюю дочь. Она показалась тогда ему такой маленькой, что он не запомнил ее имени… Надо же как выросла, всего-то ей сейчас 14-ть, а не скажешь, настоящая взрослая барышня. Девушка, тем не менее, не называла своего имени, а он, ну хоть тресни, не мог его вспомнить…
Домна Терентьевна долго уговаривала мужа пройтись с ней в вальсе. Их встретили одобрительным гулом:
- Во хозяйка… вот это баба, царица, всем молодым воткнет… А атаман-то наш, смотри тоже умеет, орел…
Но вальсировать долго не дали. Основная масса гостей, немного передохнув, и ещё выпив и закусив, вновь потребовала гармонистов и пляски… До поздней ночи продолжался этот «похмельный» день, угощение, пляски, гулянье. Жители станицы, не приглашённые на свадьбу, в основном новосёлы: сезонные и постоянные батраки, арендаторы земельных участков у казаков, или казачьих вдов, а также приблудные люди, перебивавшиеся случайными заработками, мелкие ремесленники… Все они тоже не могли уснуть из-за этого затянувшегося за полночь веселья. Таким как они казаки не раз говаривали: не ставь своего грязного лаптя на казачью землю мужик, с ногой отрублю. Потому радости от этого веселья они испытывать никак не могли. Когда бессонно ворочались под звуки доносящихся переборов гармоник, разухабистых частушек и песен многих посещали мысли типа: «Порадуйтесь пока… недолго вам осталось жрать, петь, плясать, жиреть…»
23
В доме Решетниковых Полину встретили с радушием и предупредительностью. Молодым отвели комнату, где спали раньше сыновья и работой по дому невестку не нагружали. Об том заранее ещё до свадьбы долго вели «переговоры» Домна Терентьевна и Лукерья Никифоровна. Понимая, что непривычная к «черному» труду Полина, к тому же большую часть года занятая в школе, вряд ли «потянет» обычные невесткины обязанности: доить, кормить скотину, стирать, мыть полы в доме… Обе сватьи пришли к выводу что Решетниковы должны взять в дом «черную» работницу и таковая довольно быстро нашлась. Двадцатипятилетняя Глаша Зеленина не была «классической» батрачкой, она являлась по рождению казачкой, дочерью однопризывника Игнатия Захаровича, утонувшего в проруби во время зимней рыбалки лет пятнадцать назад. Мать Глаши, бабу не видную, никто больше замуж не взял, и ей одной с дочерью приходилось туго, несмотря на помощь станичного общества. Едва девочке исполнилось тринадцать лет, мать стала отдавать ее сначала в няньки, то в одну, то в другую семью, а потом и в работницы, фактически в батрачки. Глаша тоже выросла некрасивой и угловатой, к тому же за ней не давали никакого приданного, кроме «сиротского» пая земли, ежегодно сдаваемого в аренду. Потому замуж выйти ей было сложно. Когда Лукерья Никифоровна «сторговала» ее у матери за обычную цену, десять пудов зерна и два воза сена, то Глаша пребывала вне себя от счастья… Нет, она не горела желанием «вламывать» в чужом доме, или быть на побегушках у атаманской дочки, она просто хотела попасть именно в этот дом, к Решетниковым. Глаша давно, с самого детства была тайно влюблена в их старшего сына Степана, и не признаваясь сама себе лелеяла призрачную надежду, что он на нее обратит внимание. Здесь ее «шансы» заметно увеличивались, ведь Степан когда-нибудь вернется в родительский дом и обязательно там ее увидит. О ее чувствах догадывался Иван, он молча жалел сироту, но никому об этом не говорил, даже матери и Полине, не сомневаясь, что эти мечты неосуществимы. Если бы мать узнала, она бы никогда не взяла Глашу, ибо не желала в невестки своему сыну бесприданницу, да ещё уродину. Лукерья Никифоровна вообще в последнее время думала о другом, она боялась, что Степан больше вообще не женится, потому, как всё никак не навоюется. Писали ему письмо, что свадьба Ивана состоится в июле, то ли дошло, то ли нет, да и где он сейчас. Так и не приехал.
Проворную в домашней работе, безответную Глашу, можно было нагружать ничуть не меньше, чем в атаманском доме нагружали прислужницу Настю. А что касается Полины, то ее заставлять работать по дому не столько не хотели, сколько не смели, не имели морального права. Ведь за ней приданного дали, как, наверное, ни за одну невестку по всей Бухтарминской линии: тридцать десятин лучшей пахотной земли, не юртовой, а личной, атаманской, причём совсем недалеко от станицы, семьдесят голов овец, двух бычков и двух телок, трёх молодых жеребцов из атаманского табуна, в том числе «Пострел» Полины. Всю эту скотину ещё до свадьбы пригнал на двор к Решетниковым атаманский батрак Танабай. К тому были добавлены и немалые деньги, двести золотых империалов, да три тысячи николаевских рублей, не говоря уж о трёх шубах, двух полушубках, шапок собольих и сурчиных, посуды, подушек, перин, постельного белья, да ещё сверх того сепаратор-сыродел датской фирмы. Если к этому добавить щедрые денежные подарки именитых гостей на свадьбе, то невестка по дореволюционным ценам принесла в дом добра больше, чем в совокупности стоимость всего прежнего решетниковского имущества.