Надоевшая

Глава 21. Лучший мой «подарочек» — это ты

На сей раз растолкал меня Спайк, собственной персоной, причем вместо радости, счастья и прочих глупостей свойственных нормальным людям, когда им возвращают кого-то, кого они долго искали, на меня обрушился поток обвинений. В глупости, в доверчивости, в том, что я видно все еще хочу утопиться, и прочая, и прочая, и прочая.

Я, проснувшись неожиданно сразу, словно и не спала, смотрела на него, пропуская мимо ушей добрую половину потока обвинений. Он выскочил ко мне в домашнем черном тонком свитере, пижамных штанах, тоже черных и в смешных синих тапках с рисунком из какого-то мультика, весь растрепанный, бледный, испуганный. Когда-то я бы многое отдала за то, чтобы он вот так вот выговаривал мне за безответственность и смотрел испуганными глазами, полными беспокойства. Только вот… После всего того, что я пережила в том числе и по его вине, во мне будто что-то оборвалось.

Я не чувствовала радости от того, что меня снова «вернули на место», и даже не испытывала желания отправить его домой, чтобы не простыл. Я просто дождалась, когда он, наконец, заткнется, и тихо отчеканила, даже не выходя из открытой им машины:

— Марина — крыса. Это она сливала информацию Денису, и это с ней я уехала. С человеком, которого ты ко мне приставил, Максим.

Парень побледнел, пораженно уставившись на меня, а затем на оказавшегося рядом с машиной, все еще серого от горя Витальку. Он (Спайк, не Виталя) открыл было рот, явно собираясь начать обвинять уже своего подчиненного в том, что он не рассказал об этой «маленькой» и «несущественной» детали, но я этого не позволила. Чужим, холодным и каким-то совершенно не своим голосом я приказала:

— Заткнись и найди лучше сначала эту мразь. Потом выяснять отношения будешь.

Пораженно уставившись на меня, он, тем не менее, кивнул и набрал чей-то номер. Спустя несколько мучительно долгих минут он отрывисто пробормотал в трубку указание, обращенное, очевидно, к Василию.

— Марину Гришкевич найти и привести к отцу в кабинет. Это она… она наша крыса.

Ему что-то ответили и лицо его вытянулось, сделавшись еще более шокированным, чем минуту назад. Сбросив звонок, он обратился уже к нам.

— Он знал. И отец тоже. Мама… была в курсе, кто помог подстроить ее аварию. Мне велено делать вид, что она все еще «своя», тебе — не показываться ей на глаза. Пошли в дом. Расскажешь, кто ты и куда дела мою наивную и робкую Владу, — он невесело усмехнулся, заставив меня пожелать начистить его физиономию. Действительно, куда это я ее дела…

Я кивнула, и, вылезла наконец из машины, шепнув Виталику, чтобы убирался домой, поддерживать мать перед похоронами. Не хватало еще, чтобы он в таком состоянии оправдывался перед моим дорогим «другом». Да, раньше я надеялась, что он сам все расскажет, но… Меня охватила злость и одновременно с нею понимание: любое давление извне сейчас доломает парня окончательно, а для того, чтобы вытащить его из петли я была слишком далеким от него человеком. Так что оставалось лишь отправить его домой и взять задание «Убеди Белоусова, что крыса у него под носом всего одна» на себя. Тем более, что по сути так оно и было. Тем более, что я была на него зла за идиотскую отповедь и за все, что он натворил за последнее время. Я злилась редко, очень редко, чаще пребывая в отчаянии или в состоянии горя и паники, но уж если злилась… Всю душу вытрясу.

Виталик устало кивнул, и одними губами прошептал: «Спасибо». А я прошла за Белоусовым в дом, отстраненно замечая, что он уже слегка посинел от холода. Отчего-то зло подумалось, что ему полезно. В знакомой обстановке я немного остыла, и, усевшись на любезно предложенное младшим хозяином дома кресло, все тем же не своим тоном язвительно полюбопытствовала:

— Где Марина? Я не хочу, чтобы она слышала то, о чем я буду говорить.

— С мамой. Лицемерно улыбается и изображает заботливую сиделку, — лицо парня, севшего прямо на пол, скрестив ноги, исказила ненависть, такая яркая, что я почти посочувствовала Марине. На тоне это, впрочем, никак не отразилось. Он был бесстрастен, по всей видимости, решив разнообразия ради делать выводы после моего рассказа. — Можешь говорить, в ближайшее время тебя никто не подслушает.

— Отлично. Тогда, во-первых, не смей меня называть «своей Владой», — он дернулся, как от удара. — Ты потерял это право тогда, в заброшенном классе. Стоило сказать об этом раньше, но мне не хватало силы воли. Сейчас… хватает. Я устала бояться, устала переживать всякий ужас, и устала от всего этого, что творится вокруг меня последнее время. И я знаю, из-за чего ты это сделал. Только вот… Если ты думаешь, что это тебя оправдывает, то ты клинический идиот. Наоборот. Ты счел меня настолько тупой и неспособной о себе позаботиться, что лишил права выбора. Это хуже, чем обычное пари. Потому что предательство означало бы, что ты мне теперь никто. А это… Это означает, что ты ни в грош меня не ставишь.

— Ты собиралась рассказывать, что произошло двадцать восьмого, а не гневно меня обличать, — язвительно заметил Спайк. Как и всегда, он не поверил ни единому моему слову, без труда читая меня между строк. Злость, обиду, желание прикрыть кого-то и бессильную ярость от осознания, что я вечная жертва и никому не в состоянии помочь. То бишь, мои истинные чувства.

Невольно подумалось, что если бы я ограничилась первой фразой, он бы поверил. Скорее всего, так оно и было. Запал как обычно иссяк, и я, нервно теребя так и не снятую куртку, начала рассказывать. Пока я вещала, парень, язвительно ожигая меня странным взглядом, снял ее с меня и положил на третье, незанятое кресло, стоявшее возле громадного светло-бежевого стеллажа с книгами. Забавно, но про обувь я не забыла: она осталась в широком коридоре, на специальной подставке возле красивого деревянного комода, украшенного завитушками. Затем уселся обратно, как ни в чем не бывало. Я почему-то не сомневалась, что слушает он крайне внимательно, и рассказала все, что могла. За одним исключением. Я ни слова не сказала о том, что Виталя хотел сделать. По моей версии, в его квартире мы оказались после звонка врача. Якобы, он туда приехал, не в силах показаться Спайку и желая побыть в относительном одиночестве. А меня взял с собой потому что у него не было выбора. Не бросать же у Дениса.

Лгать было на удивление легко, и меня это изрядно пугало: раньше я бы призналась во всем, и просила бы его не трогать Виталю, уверенная, что моей просьбы достаточно. Теперь я ему отчаянно не доверяла, и предпочла обмануть. Как легко разрушить отношения между людьми… Как легко убить доверие, и как сложно потом его воскресить…

Максиму понадобилось некоторое время, чтобы переварить полученную информацию, а потом он холодно прожег меня взглядом.

— Правду, Влада. Что вы делали в его «квартире» и какого черта я не мог дозвониться ни ему, ни тебе?

— Ты звонил? — я растерялась.

— Вам обоим. И по обоим твоим телефонам. «Аппарат абонента выключен», «абонент недоступен» и прочая прелесть. Ты не умеешь врать. Тем более мне. Правду. Немедленно.

Я упрямо покачала головой. Парень тихо выругался, затем сообщил:

— Либо ты говоришь правду, либо Виталий сядет за похищение.

Я задохнулась от возмущения, и собралась было обвинить его в сволочизме, но Максим начал набирать номер, и я сдалась, понимая, что он не шутит. Чертов Белоусов как обычно был умнее, сильнее и гораздо большей сволочью, чем я. Пришлось рассказать, как есть. Выслушав и это он мрачно процедил:

— Ты пустоголовая сердобольная идиотка, Каштан. Тебе повезло, что его сестрица так вовремя откинула коньки, — меня передернуло от его цинизма. — Но, раз уж он сам тебя привез, и спас так вовремя… Шут с ним, пускай катится на все четыре стороны. Но работать у нас он больше не будет. Я не терплю предателей, отец тоже. Он мог обратиться к нам за помощью, и, я клянусь, он бы ее получил. А теперь иди сюда, безмозглая малолетняя идиотка. Я до смерти испугался за тебя… И моя бы воля, стер бы твоего драгоценного Витальку в порошок вместе с Мариной. Два, мать их, сапога пара.