Тайны угрюмых сопок

Невольно в памяти Севастьяна всплыла печальная, вернее, трагическая смерть родителей. Предстали до боли горькие воспоминания об их утрате.

Как и почему его будущие отец и мать переехали в Сибирь, Севастьян узнал от них в свои малые годы. Здесь, в Олёкминске, он родился, рос смышлёным, пытливым до знаний мальчишкой, дивила его тайга с её дремучими лесами, шумными речками, а какую зверушку если увидел, так неописуемый восторг охватывал. Грамоте научила мать – Мария Федосеевна. В своё время окончила она церковно-приходскую школу, было и несколько книжек своих, подаренных ей людьми добрыми. Научившись буквам и их сложению, вначале по слогам Севастьян читал эти книжки, а как сноровку взял, так читал уже уверенно, перечитывал.

Вышла замуж Мария за Михаила Первакова. Нравилось ему в ней всё: и красота русская, и голос певучий, нрав кроткий, характером добрая. Одним словом, внимание положил на девушку, на других и не поглядывал. А иных девчат в деревне было немало, и все заглядывались на Михаила – ростом в сажень, что такое лень, не знал, к привычкам вредным тяги не испытывал – табак не курил, а чтоб выпивши был, никогда не примечали.

Мария же отвечала на взгляды и разговоры парня сдержанно, не позволяла ей скромность на то открыто свои чувства напоказ выставлять. А люб он ей был, но на шею вешаться ему себе не позволяла – что на деревне скажут?

Долго Михаил за девушкой не ухаживал. А чего тянуть, коль душа сама всё решила, к тому ж видел – Мария не противилась.

На Рождество Христово и объявил Марии о желании взять её в жёны. Пришёл к её родителям без сватов, всё и выложил. Назначили день свадьбы и отыграли её, как тому полагается. Из родни были родители жениха и невесты, родственники, два друга Михаила и три подружки Марии.

Стол хотя и не барский, но поесть было что, самогонку пили, и закусить было чем. Гармошка, песни и пляски до ночи раздавались в доме Перваковых. А вскоре Михаил с Марией отделились от родителей – свой дом Михаил поставил. Рубить сруб начал ещё по глубокой осени, а закончил до весны, отец и тесть помогали, до посевной успеть торопились.

Всё бы ладно, живи и радуйся. Но точила их одна заноза. Нет, не та, что в тело впивается и вытащить можно, а зависть от глаза недоброго.

Затаила злобу на Михаила одна девица, уж шибко нравился он ей, желание вынашивала женить его на себе, а оно вот как вышло – не то что в жёны взять, так и ни разу не глянул в её сторону. Ненависть просто жгла её, а под стать и её мать Фёкла туда же – поддакивала и разлуки молодым желала, наговоры шептала разные, отвары настаивала и плескала ими скрытно в сторону Михаила и Марии, когда по улице мимо проходили.

Мало того, к советам и помощи прибегали к знахарке из соседней деревни – сделать по-ихнему – навести порчу на Марию, а Михаила к дочке приворотить. Где ж бабьи языки скрыть чего могли, дошла молва о недобрых замыслах до свекрови и матери, они и давай головой качать и осуждать деяния тайные.

То ли от наговоров недобрых, то ли так слаживалось, но у молодых иной раз нет-нет, да происходили явления нежелаемые. То свинья сдохла, то средь кур падёж приключился, собака пропала, а тут и выкидыш у Марии случился. Родня связывала это только от сглаза, но за руку не поймаешь недоброжелателей, а выскажешь, так пошлют куда подалее, и рот заткнёшь, а ещё и позорить возьмутся, мол, оговоры наводят, людей баламутят.

Прошлой весной сын помещика Корнилова слёг в постель, а вскоре помер. Так ходили слухи, вроде как Фёкла приложилась с воздействием нечистых сил, своими наговорами его в гроб свела. А повод был – что-то он ей нагрубил принародно, да шибко ругался, за дело или ради потехи, толком мало кто знает, а она на него и ополчилась. Гадать оставалось: или на самом деле это грязных рук и языка Фёклы, или и впрямь на него хворь сама по себе страшная свалилась, но люди после этого косо глядели на Фёклу, обходили, сторонились, старались с ней не якшаться, боялись глаза злонравного.

Как-то свекровь пришла в дом молодых и посоветовала:

– Уезжать вам, Михаил, вместе с Марией надобно, уезжать от беды неминуемой. Эти две змеи подколодные не уймутся, доведут порчу до завершения. Не дай Бог, – перекрестилась. – Творят, зная чего, но не ведая, какой грех несут непростительный, не видать им рая небесного, а гореть в аду, гореть долго и в муках.

Михаил слушал свекровь, думал, поглядывал на расстроенную Марию, от безысходности желваки на скулах перекатывались, кулаки сжимал. Если был бы пред ним недруг, так справился – дал отпор, а тут бабы, умом рехнувшиеся.

– И где ж люди берут столь зависти, это ж какой яд в себе держать надобно? Я каждый день молюсь за вас, как могу, пытаюсь отвести от вас гадости. Мой вам совет: уезжайте, сердце моё не выдержит на всё это смотреть, да и твои, Михаил, родители переживают, мечутся. А вы жить только начинаете. Трудно на новом месте устраиваться, но и здесь оставаться не след.

Свекровь ушла, а Михаил долго сидели с Марией и обсуждали озвученный совет, размышляли. От греха подальше и решили сняться с насиженного места и уехать, чем дальше, тем лучше.

Родители Михаила против не были, самих, как и у свекрови, такие же мысли донимали, оттого смирились и благословили на дальнюю дорогу, туда, что Сибирью зовётся. Не захотел Михаил в Орловской губернии оставаться.

Добравшись по Лене до Олёкминска, стали обживаться. Дом срубил Михаил добрый, небольшой, но крепкий, землю с Марией подняли, у местных заняли кое-какие семена, и первый урожай уже порадовал. Земля плодородная, словно по людям соскучилась – рожала, на радость хозяев.

Михаил познакомился с местными жителями, быстро перехватил от них науку по охотничьим и рыболовным мудростям. Пушнину добывал умело, сети плёл, улов всегда получался удачным. Появились деньги, жить стало легче. А тут уже и сын родился, нарекли Севастьяном, в честь прадеда, а прошлые деревенские неприятности туманом покрылись.

Но и тут не обошлось от глаза дурного. Не все на земле люди добрые, завистливые средь них попадаются и чужому благополучию не рады.

В соседнем охотничьем угодье промышлял Никодим Заворотнюк. Промысловик не ахти какой умелый, но соболя и белку брал, на хлеб деньги водились, в долгу ни пред кем не числился. А наряду с этим крысятничал окаянный, имелся такой грех. Жадность вселилась в мужика и не отпускала. Удачливых охотников не любил, про себя о них мысли недостойные вынашивал. Пройти мимо чужих ловчих приспособлений не мог, оглядевшись и прячась, снимал порой и трофей сторонний.

Догадывались, предполагали олёкминские мужики, чьих рук дело, что за «лиса» завелась в посёлке, кто тропы чужие со своими путает. Но… Уличить эту крысу никому не удавалось – знал, подлец, когда и где можно нос свой воровской сунуть.

Посещал Заворотнюк и Михаила угодья. А уж они ему покоя не давали – богатые зверьём всяким и путиками обустроенными. К тому ж два зимовья, что Михаил поставил, срублены добротно и в местах пригодных. У самого-то было одно зимовье и то выглядело убогой землянкой.

Дом, что построил Михаил в Олёкминске, тоже у Заворотнюка вызывал восхищение, а больше досада нездоровая голову сверлила. «Вот же умелец, во всём горазд, впереди всех норовит…» – зудил про себя Заворотнюк.

Сын у Перваковых рос, что называется, не по дням, а по часам – время летело быстро. Что говорить, минуты идут, а годы будто летят, не остановишь. Севастьян подрос, стал его Михаил натаскивать таёжному ремеслу – учить пушного зверя добывать, зверя скрадывать, рыбу ловить в речках. Быстро схватывал Севастьян охотничьи хитрости, а иной раз и свои придумывал, отец удивлялся и радовался смекалке отрока.

Все сезоны пропадал Севастьян в тайге с отцом, а Михаил доволен был – ведь какая подмога выросла, орёл парень!

Детей Михаилу с Марией окромя Севастьяна Бог не дал. Всю свою любовь на единственного сына и тратили. Мечтами обросли – разживутся, станут крепко на ноги, сын женится, и возьмётся своими корнями их род из Орловской губернии в землю сибирскую.