Страница 57 из 86
Часть тринадцатая.
О почтовых голубях и о тайных встречах на чердаке.
Бурные воды холодной реки оказались не концом, а продолжением моего пути. Я открыла глаза и увидела группу солдат. Они, браво засучив рукава, бродили у кромки воды и вытаскивали мимо проплывающие трупы на берег. Нет, не из сострадания, а чтобы пошарить по карманам усопших в поисках лёгкой наживы и припрятанных ценностей. Подобно шакалам или стервятникам, налетевшим на падаль, они переворачивали и перетряхивали мёртвых, словно мешки с песком. Жадность – извечное человеческое стремление к обогащению любыми путями побудило этих людей не гнушаться даже мертвечиной – уж больно не свежи были некоторые из трупов, а вода ускоряла процесс гниения. Война, недаром наречённая одним из четырёх всадников Апокалипсиса, охотно располагает к потери человеческого лица. Да и были ли эти лица теперь человеческими?
Один из военных, судя по форме, офицер, командовавший этим празднеством падали, распутал ленту шляпной коробки, которая петлёй обвила ногу безымянного мертвеца. Он суетливо, брезгливо поднял расписную крышку, и, алчно покопавшись в слоях размокшей обёртки, нащупал меня. Весь затрепетав от ожидания найти ценный скарб, он разочарованно скривился и недовольно наморщил лоб, наконец–то достав из коробки всего лишь старую куклу. Удивительна и безобразна мысль о том, что тот, кто продал свою душу за гроши по тем или иным причинам, всё ещё считает себя достойным затерянного клада. Я смогла рассмотреть его во всей красе: мужчина средних лет, с отчётливой сеткой морщин на лице, высокий, русоволосый, со слишком узкими плечами, но выточенной осанкой. Его спина была натянута, словно струна, и эта тянущаяся ввысь ровность в купе с ростом, длинными сухопарыми пальцами и прямым ровным носом вызывала некую ассоциацию с деревом. И можно было бы честно признать, что он красив, но серо–голубые, безумно бегающие из стороны в сторону глаза и надменный взгляд, полный презрения, жестокости, как и желание воспринимать себя выше других (что на самом деле было не так) делали его уродливым и старым.
– Хм, какая мерзость, – пробурчал он себе под нос. – Да ещё и темноволосая. Таких в нашей стране теперь не делают, от таких принято избавляться, как от пережитков тех диких полулюдей. Мы с вами боремся, очищаем будущее, а вы всё откуда–то лезете и лезете. Ничто вас не берёт: ни изгнание, ни порядок, ни оружие.
– Ты ослеп, оглупел и всё, что занимает твоё естество – это желание выбиться любыми способами из маленького человека в большого. Ты не гнушаешься ничем для достижения собственных незначительных целей такого же незначительного человека. Ты не способен понять, что великими людей делают не кровавые знаки отличия, напыщенно приколотые на грудь, а благостные, великодушные деяния. И, чтоб ты знал – я была создана на этой земле, здесь был рождён мой мастер, отец моего мастера и дед моего мастера. Так что не тебе судить, кто должен принадлежать тому или иному месту. Ты утверждаешь, что несёшь в этот мир "великую идею очищения", но, тем не менее, не брезгуешь брать в руки имущество тех самых осмеянных и гонимых тобою "полулюдей", пользовать его и... – я, было, готовилась продолжить свою бурную тираду, но офицер швырнул меня обратно в коробку и хлопнул крышкой.
Так началом новой человеческой истории, которую я вскоре услышу, послужила чистая комната, где меня, в купе с грудой других вещей, вывалили на пол. Жилище было бедным, но густо заставленным предметами разнообразнейшей роскоши, которые грубо выбивались из общего контекста скромности. Персидские ковры, серебряные статуэтки и резная мебель были вытащены из разных социальных миров и неумело помещены в рамки обывательской бедности и самоущемления, где им, к слову, было неуютно и тесно.
Удачный мародёрский улов поспешно разбирался и сортировался тремя фигурами: тем самым неприятным высокомерным офицером, худощавой высокой женщиной с аккуратно, даже с некоей долей перфекционизма, уложенной причёской и сутулым бледным подростком. На первый взгляд эта светловолосая, светлоглазая, отутюженная троица походила на прилизанную до тошнотворности идеальную семью с пропагандистских листовок, которыми обильно осыпали города.
– Почисти и продай! – скомандовал отец семейства.
Женщина засуетилась и заметалась, не зная, за что хвататься первым делом: то ли супруга накормить и переодеть, то ли наживу уложить в медный таз. Судя по её судорожно сжимающимся пальцам, дрожащим губам и вздрагивающим плечам, а также бесчисленным ссадинам на коже и синим пятнам на запястьях, она безумно боялась своего благоверного.
– А ты что вылупился, неблагодарный щенок?! – выпалил мужчина и отписал мальчишке смачный подзатыльник.
Мальчик покачнулся всей своей хилой тощей статью, но не упал.
– Что тебе отец говорил, следи за осанкой, кретин!
Мать замерла на секунду, но сделала вид, что ничего не случилось, и продолжила бытовую суету. Юноша выровнялся, не произнеся ни слова, и не отрывая взгляда от пола.
В этой семье царила власть послушания отцу и смирения перед отцовскими изуверствами. Однако послушание не всегда является добродетелью. Случается так, что частенько кротость и безмолвность приумножают мировое зло – неощутимо, всего по капле, по клочку, по горсти из каждого окна. Чернейшее зло растёт и вскармливает безумных отвратительных бесов, которые затем пожирают, чавкая и причмокивая с огромным удовольствием, наше нутро – всё самое светлое и правильное, что могло бы в нас когда–нибудь зародиться. И потому послушание подобно преступлению в стенах таких вот благонадёжных на вид семей.