Ночлег Франсуа Вийона

Табари был в полном восторге.

Вийон еще раз щелкнул его по носу.

– Смейся моим шуткам, если уж приспичит, – сказал он.

– Но это было здорово, – запротестовал Табари.

Глядя на него, Вийон поморщился и произнес:

– Лучше придумай рифму для «рыбы». Что тебе до латыни? Хорошо бы тебе ничего не знать из нее, в особенности, когда предстанешь на Страшном суде, и дьявол призовет к себе Гвидо Табари-клирика, тот самый дьявол, у которого горб на спине и раскаленные докрасна когти. Кстати, о дьяволе, – добавил он шепотом, – посмотрите на Монтиньи.

Все трое исподтишка глянули на игрока. Тому явно не везло. Рот у него слегка скривился набок; одна ноздря запала, другая раздувалась. Черный пес сидел у него на спине – так часто говорили, когда хотели напугать детей; он с трудом дышал под тяжестью своей ужасной ноши.

– Монтиньи готов пустить в ход нож, – прошептал Табари с округлившимися глазами.

Монах пожал плечами и отвернулся, а потом протянул ладони к тлеющим углям. Холод беспокоил его сейчас больше, чем чья-то чрезмерная моральная чувствительность.

– Ладно, – сказал Вийон, – давай займемся балладой. Что у нас тут, наконец, получилось? – И отбивая такт рукой, начал вслух читать ее Табари.

На четвертой строке их прервал звук со стороны игроков. Кон был завершен, и Тевенин едва открыл рот, чтобы объявить еще об одной победе, как Монтиньи наклонился вперед и по-змеиному, молниеносно ударил его кинжалом прямо в сердце. Смерть наступила еще до того, как жертва смогла вскрикнуть или отпрянуть в сторону. Пару раз тело Тевенина конвульсивно дернулось, ладони раскрылись и сжались, пятки забарабанили по полу, затем голова скатилась на плечо, а глаза так и остались широко открытыми; душа покойного вернулась к Тому, кто создал ее.

Все тут же вскочили, но дело было закончено в два счета. Четверо оставшихся в живых с заметным страхом посмотрели друг на друга, а мертвец уставился в угол потолка, странно и мерзко скосив глаза.

– О господи! – воскликнул Табари и начал вслух молиться на латыни.

Неожиданно Вийон истерически засмеялся, шагнул вперед, отвесил Тевенину нелепый поклон и захохотал еще громче. Потом так же неожиданно упал на стул, продолжая натужно смеяться, словно был не в силах остановиться.

Монтиньи первым пришел в себя:

– Давайте посмотрим, что при нем, – натренированным движением очистил карманы покойника, а потом разделил на столе все деньги на четыре равные кучки. – Это вам, – сказал он.

Тяжело вздохнув, монах забрал свою долю и бросил короткий взгляд на мертвого Тевенина, который сполз на стуле и завалился набок.

– Мы все в этом замешаны! – воскликнул Вийон. – Это грозит виселицей каждому из нас! – Вскинув правую руку, он провел ею вокруг горла, изображая петлю, вытянул ее вверх и словно повис на веревке, свесив голову набок и высунув язык, как бывает с повешенными. А потом отправил свою долю от мародерства в карман и зашаркал по полу, будто пытаясь восстановить кровообращение в ногах.

Последним пришел в себя Табари; он схватил деньги, а потом забился в дальний угол комнаты.

Монтиньи усадил мертвеца на стуле в прямом положении и выдернул кинжал. Из тела струей хлынула кровь.

– Вам, ребята, лучше бы убраться отсюда, – заметил он, вытирая окровавленное лезвие о дублет жертвы.

– Думаю, да, – согласился Вийон, сглотнув. – О, черт! Эта его здоровенная башка! – вдруг завопил поэт. – Она давит на меня и душит, как комок мокроты в горле. Какое право имеет человек оставаться рыжим и после смерти? – Рухнув на табурет, он закрыл лицо руками.

Монтиньи и почтенный Николас громко рассмеялись, даже Табари робко присоединился к ним.

– Поплачь, малыш, – предложил монах.

– Я всегда говорил, что он – баба, – добавил Монтиньи с кривой усмешкой. – Сиди прямо, не можешь что ли? – продолжил он, встряхнув мертвеца. – Затопчи огонь, Ник.

Но у Ника нашлось занятие получше; он тихонько вытащил кошель у Вийона из кармана, пока тот, ослабев, сидел на том же самом табурете, на котором незадолго до этого писал балладу. Монтиньи и Табари, выразительно глядя на монаха, молча потребовали свою долю, на что тот, так же молча, пообещал им поделиться и сунул тощий кошелек себе за пазуху. Артистическая натура всегда проигрывает натурам практическим.

Стоило жулику закончить свое дело, как Вийон встрепенулся, вскочил и стал помогать раскидывать и затаптывать угли. Тем временем Монтиньи отворил дверь и с опаской выглянул на улицу. Путь был чист; никаких следов надоедливых стражников. Тем не менее, было принято решение уходить поодиночке; и так как Вийону не терпелось поскорее избавиться от соседства с трупом Тевенина, а остальные еще сильнее торопились избавиться от него самого, пока он не обнаружил пропажу денег, то, по общему согласию, поэт стал первым, кто вышел из домика на улицу.

Ветер праздновал свою победу, очистив небо от облаков. Вместо них остались лишь прозрачные, словно лунный свет тени, которые скользили в вышине, время от времени заслоняя собою звезды. Подморозило еще больше, а из-за обычного оптического обмана все вокруг стало выглядеть совсем по-другому, чем при свете дня. Спящий город был абсолютно неподвижен; собрание белых крыш, пространство, заполненное невысокими горками под мерцающими на небе звездами. Ну почему снег прекратился! Теперь, куда бы он ни направился, у него за спиной на сверкающих мостовых останутся отчетливые следы; куда бы ни направился, он будет привязан к домишку возле кладбища Сен-Жан; куда бы ни направился, он сам, своей тяжелой поступью сплетет веревку, которая свяжет его с преступлением и приведет на виселицу. У него в памяти вновь отчетливо возник косой, злобный взгляд покойника. Словно подбадривая себя, Вийон прищелкнул пальцами, выбрал направление наугад и отважно двинулся вперед по заснеженной мостовой.

Две картины предстали перед его мысленным взором: как выглядит виселица Монфакон сейчас, в столь поздний час ясной, ветреной ночи – это, во-первых; а во-вторых, вид мертвеца с остатками рыжих волос вокруг лысины. От обеих картин ледяной холод сдавливал сердце, поэтому Вийон все ускорял шаг, как будто таким образом можно было с легкостью избавиться от горьких мыслей. Время от времени он нервно оглядывался через плечо, но на улице, кроме него, не было ни души, и только ветер, выворачивая из-за угла, поднимал и нес с собой снег, который уже начал смерзаться в потоки сверкающей пыли.

Вдруг он заметил в дальнем конце улицы какое-то темное пятно и огоньки фонарей. Пятно приближалось, а фонари раскачивались, словно их несли шагавшие люди. Это был отряд стражников. И хотя они должны были всего лишь пересечь ему путь, Вийон решил, что будет умнее не попадаться им на глаза и скрыться, как можно скорее. Ему не улыбалось, чтобы его окликнули, а кроме того, он понимал, что представляет собой бросающуюся в глаза цель на снегу. Слева от него возвышался огромный особняк с башенками и портиком перед входом. Вийон вспомнил, что это здание порядком разрушено и уже давно пустует. Он сделал три шага и заскочил под портик. После улицы со сверкавшим снегом, там оказалось довольно темно. Он осторожно двинулся вперед, вытянув перед собой руки, и вдруг наткнулся на непонятную преграду, которая одновременно казалась твердой и мягкой, плотной и податливой. Сердце ушло в пятки, он отскочил назад и с ужасом вгляделся в темноту, пытаясь рассмотреть возникшее препятствие. Потом тихо рассмеялся, с облегчением. Это была всего лишь женщина, и к тому же мертвая. Вийон присел на корточки рядом, чтобы убедиться в этом. Тело женщины стало твердым, как деревянная колода. На ветру слегка трепетали обрывки кружевной наколки в волосах, щеки женщины были густо нарумянены. В карманах пусто, но в чулке под подвязкой Вийон обнаружил пару мелких серебряных монеток. Совсем ничто! Но хоть так. Поэта вдруг тронуло до глубины души то, что ей пришлось умереть до того, как она успела истратить эту мелочь. Ему показалось, что за всем этим кроется какая-то мрачная, достойная жалости история. Он перевел взгляд с монеток в своей руке на женщину, а потом обратно и покачал головой – как все-таки много загадок задает человеческая жизнь! Генрих V Английский умер в Венсенне сразу после того, как захватил Францию, а эту бедняжку мороз настиг на пороге дома кого-то из сильных мира сего, причем она так и не успела истратить пару своих монет – как трудно вынести жестокость этого мира! На две монетки удовольствия много не купишь; однако их было вполне достаточно, чтобы ощутить вкус чего-то сладенького, прежде чем дьявол заберет душу, а тело пойдет на корм птицам и крысам. Что до него, то пусть уж свечка догорает до конца, прежде чем ее задуют и разобьют фонарь.