Страница 4 из 5
Разобравшись с владельцем усадьбы, священник вздумал заняться изведением бесовских деревьев. Под аханья и причитания слуг патер браво отправился в самую чащу заросшего парка, держа в одной руке большой серебряный крест, а в другой – толстый молитвенник. Возможно, патер надеялся, что дьявольские деревья повянут от его корявой латыни (подумал граф, наблюдая за священником из окна). Так или иначе, какими бы там средствами святой отец ни планировал изничтожить бесовскую растительность, деревья его усилий не оценили. Из парковой чащи добрый патер так и не вернулся, зато на вершине самого старого дерева появился уже пятый по счёту кокон из сухих ветвей. Этот кокон, как и все остальные, был размером с взрослого человека, и отличался от прочих лишь тем, что вокруг него с тонким визгом носились по воздуху маленькие чёрные птицы, адские колибри. По этим птицам граф стрелял из прадедовских пистолетов с балкона своей спальни, но так и не сумел ни в одну попасть.
К вечеру того же дня граф почувствовал себя весьма неважно, к ночи же ему стало вовсе худо. Стараниями доброго патера граф едва не погиб от расстройства пищеварения. Вконец отощавший, он сутками напролёт без движения лежал на измятой постели, задрав острый подбородок, лохматой, но всё-таки красивой головой утопая в подушках, и лишь иногда слабо вздрагивал: ему мерещилось, будто он попал в камеру пыток и злобные инквизиторы заставляют его пить расплавленный свинец и заедать раскалёнными иглами. При нём постоянно находилась сиделка, а ещё приходила юная горничная – просто для того, чтобы посмотреть на графа и узнать, стало ли ему лучше. Вообще-то, граф ей нравился, но она даже себе боялась в этом признаться, потому что он был «господином», барином, к тому же слишком уж странным барином. Горничная была истовой католичкой; и очень дурной приметой ей показалось то, что недуг одолел графа сразу же после визита святого отца. Вспомнилось ей также и многое другое, чему раньше она не придавала особого значения: и то, как однажды в кабинете графа она обнаружила издевательский до неприличия стишок про епископа, несомненно, графом же и сочинённый; и то, как лунной ночью барин танцевал какое-то подобие вальса в совершенно пустом и тёмном зале, бесшумно переступая по квадратам зыбкого серебристого света; и то, что крестьяне ближайшей деревни рассказывали про могилы предков графа: будто бы каждые полгода, в дни весеннего и осеннего равноденствия, следует вбивать свежие осиновые кресты в эти могилы, иначе не будет в деревне по ночам покоя. Горничная вспомнила обо всём этом и очень сильно испугалась. Ей захотелось пригласить в усадьбу нового священника, но затем она подумала, что если таким образом переведёт всех пастырей епархии на корм бесовским деревьям, то епископ отлучит её от церкви. Так что ей оставалось только молиться о пропащей душе графа. Сиделка против затеи с молитвами нисколько не возражала: под тихое бормотание было очень уютно дремать. Граф сначала тоже не возражал – он попросту ничего не слышал, потому что блуждал где-то очень далеко от своего дома в лабиринтах горячечного бреда.
На третью ночь юная горничная отвлеклась от молитв, чтобы полюбоваться на спящего графа – но граф уже не спал. Он сидел на кровати и молча смотрел на девушку немигающим взглядом, зрачки его глаз были чудовищно, нечеловечески расширены, и в их черноте мерцали ярко-алые блики, словно бы отражения от некоего большого светильника с красным абажуром, хотя никаких светильников в спальне не горело, была полночная тьма, разбавленная лунным светом и тусклым огоньком единственной свечи. Завидев такой ужас, горничная с грохотом выронила молитвенник, разбудив сиделку. «Как же вы мне надоели со своим камланием, - сонно пробормотал граф, - ни сна из-за вас, ни покоя». Горничная и сиделка этих слов уже не слышали: они обе разом бросились прочь из спальни, едва не застряв в дверном проёме. Граф проводил их удивлённым взглядом, недоумённо пожал плечами, затем сообразил, что вся эта чепуха ему, скорее всего, снится, и лёг лицом к стене, накрыв голову подушкой на тот случай, если ещё кому-нибудь придёт в голову бормотать у него над ухом.
Горничная ушла из графского особняка той же ночью. То ли она, заплутав во тьме, пошла через парк и была поймана деревьями (правда, нового кокона так и не появилось), то ли сгинула по дороге в ближайшую деревню (разбойников в лесах не водилось, но в самой чаще в старом скиту одиноко жил сумасшедший монах, который развлекал себя тем, что дикими воплями нагонял страх на путников и по весне лишал крестьянских дочек невинности, если те отваживались заходить далеко в лес в поисках подснежников). А может быть, юная горничная и вовсе утопилась из-за того, что её обожаемый барин оказался красноглазой нечистью. Так или иначе, о ней никто больше ничего не слышал. У прислуги быстро возникла своя версия случившегося: граф будто бы выпил из несчастной всю кровь, а остальное утащил в ад. Дело же было в том, что по утру бедолаге графу стало гораздо лучше, даже лёгкий румянец появился на его обычно бледных впалых щеках, но в ночном бреду он искусал себе все губы, и на подушке осталось несколько кровавых пятен. Этой улики слугам показалось предостаточно для того, чтобы разломать стулья в гостиной, остро заточить их ножки и начать охотиться за графом, дабы вколотить в него свежевыструганные колья красного дерева. Граф спрятался от слуг на чердаке посреди всякого хлама, забравшись в проеденный крысами сундук (в крысиные дыры очень удобно было наблюдать за тем, что творилось снаружи). Не найдя барина, слуги испугались, что он побежал в ад за подмогой, и поспешно покинули усадьбу, предварительно прокляв и дом, и его хозяина на веки вечные.
Таким образом, граф остался совершенно один. Сначала ему было очень тоскливо - он не привык к одиночеству. Он целыми днями бродил по опустевшему дому, жалел себя и размышлял, где же ему достать новых слуг и как с ними себя вести: ведь прежние были самые лучшие, и новые в любом случае окажутся не так хороши. Ещё граф с вполне понятным цинизмом думал, что раз всё равно вся история так по-дурацки закончилась, едва ли было бы намного хуже, если б он на самом деле укусил молоденькую глупенькую горничную (иногда ему и в правду хотелось это сделать, только он ни за что на свете не сознался бы в своём желании).