Сыск о побоище Игореве

Тем временем настоятельница монастыря Герберга, уверовав в писательский дар Хросвиты, не пожалела казны на закупку наилучших телячьих шкур и засадила неграмотных монахинь Гандерсгеймской обители вычищать и выглаживать их пемзой, а всех грамотных – переписывать творения товарки. Так рукописи с пьесами Хросвиты начали растекаться по германским епископатам и каноникатам, а сама она приобрела в отечестве известность, правда, несколько скандальную. В ту пору случалось ангелу Евпсихию, зависая над домами саксонских книжников, подслушивать и толки о том, что Хросвита-де плохо знает латынь, пишет-де на ней с лихостью невежды, а потому не всегда правильно понимает значения употребляемых ею слов. Очень тогда хотелось Евпсихию встрять в разговор, чтобы спросить: «А кто нынче вообще знает латынь?» Даже потомки коренных римлян, смешавшись с вандалами, вестготами и прочими готами, разговаривают теперь на языке, который классическим латинским никак не назовешь! Спору нет, Хросвита была в меру невежественна: не разглядев метрическую структуру стихотворных комедий Теренция (а ведь и все остальные ученые немцы её не замечают!), она свои подражания изящному римскому драматургу слагала кондовой прозой, по новейшей тогда варварской моде украшая ей звучными и в звонкости своей вульгарными рифмами.

Ангел сосредоточил взор на уже поредевшей на затылке шевелюре князя Всеволода и снова вздохнул. Не хотелось ему вспоминать о последних годах Хросвиты, когда характер у неё вконец испортился, зато самомнение скакнуло до небес. Ну, нельзя бессмертному позволять себе прикипать душой к смертным: ведь безвозвратно стареют они у тебя на глазах, а после исчезают с лица земли! Слава Богу, к этому князю-неудаче он не очень-то привязался, хоть мужик и получше других будет. Честен, этого у него не отнимешь, к убийству и разбою военному душа у него не лежит, и с женским полом совестлив. Было у него недолгое время, когда и молоденькими рабынями владел, однако волочился князь Всеволод за ними со всегдашней робостью, засыпая бедными своими подарками. Бедняга втайне надеялся, что воздастся ему по трудам его, что облагодетельствованная рабыня в ответ сама ответит на его чувство – однако выходило очень по-разному…  А вот законной супругой так и не решился, бедолага, обзавестись. И молодец.

Ангел вздохнул. Мученики, страдания принимая за веру в Господа своего, получают награду от Бога, заслуживают венцы райские. Но чем измерить бессмысленность страданий, на которые обрекает человека неудачный брак? Ангел Евпсихий еще раз скользнул взглядом по замусоренному столу – и тихонько прикрыл крышку чернильницы, чтобы не высыхало трудно добываемое людьми чернило, эта драгоценная кровь столь необходимых им книг.

Теперь в тесном оконце уже не пахло волосами Полигимнии. Ну, разве что чуть-чуть.

 

 

Глава 1. Выступление новгород-северцев в поход

 

Поднявшись Путивльским большаком на последний бугор, с которого еще можно было бы, оглянувшись, увидеть покидаемый Новгород-Северский, князь Игорь Святославович не оглянулся. Нечего там ему сейчас рассматривать: неприступный город-кремль на высоком холме над Десной, окольный город и посады у его подножья, с детства знакомые князю до последней землянки, до последнего городского дурачка, до последней смрадной лужи на площади, за долгую зиму окончательно ему осточертели.

Да, супруга его любезная Евфросиния Ярославна всё еще торчит, небось, на въездной башне окольного города, да, машет изящно своим шелковым платочком. Да, стоит, да, машет платочком, только ей виден еще, наверное, супруг её во главе дружины, под стягом своим, а вот он, если и обернулся бы, вряд ли рассмотрел бы свою жену. Выпил ведь он по русскому обычаю, на посошок, а после выпивки с глазами всегда хуже. И не хочется ему сейчас её рассматривать, Фросинку. Даже издалека.

Пятнадцать лет супружества (нет, уже шестнадцать, вон старшему их, Владимиру, исполнилось пятнадцать) это не шутка. Это шестнадцать зим, проведенных совместно в стенах терема, откуда только и можно вырваться, что на княжеский съезд, свадьбу или похороны (в двух последних случаях опять-таки вместе с женой), да еще на охоту. Ну, вот разве еще на охоту, чтобы потом повеселиться вволю в кругу старших дружинников в одном из загородных дворов – Игореве сельце, Бояро-Лежачах или в самом любимом, Мельтекове. Самом любимом, потому что от стольного города дальше всех. Дальше всех, а всё едино горничные, наушницы княгини, выведают, подслушают, посплетничают, донесут, а жена всё запоминает. А ты не можешь ведь на загородном дворе всю зиму просидеть, приходится, в конце концов, в город возвращаться. Встретит тебя женушка, как положено, с чарочкой на вышитом полотенце, а потом улучит минуту – и пошло-поехало: ты-де, Игорь Святославович, беспробудно на загородном дворе пьянствовал, у тебя-де там наложница живет, ты-де ни меня, супруги твоей законной, ни отца своего духовного не стыдишься, гореть тебе, Игорь Святославович, в аду, дождешься ты, что как-нибудь, пока прохлаждаешься ты в свое удовольствие, заберу я младших детей да и увезу к батюшке, деду их, в Галич – вот тогда стыда-позора не оберешься!

И бесполезно объяснять, что так ведь все князья живут, кроме разве изгоев вроде Севки-князька и бегунов вроде её братца Владимира, что таков обычай княжеский: если не воюет князь, не судит подданных, не решает важные дела государственные на княжеский съездах, то отдыхает он, веселится – когда на охоте с добрыми соколами и кречетами, когда с дружиной над медами стоялыми, когда с наложницей чернобровой. А что в рай не попадет из-за таких пустяков – то не ей, бабе, об этом судить, на то есть духовник, отец Мисаил, это его забота, чтобы он, князь, на том свете («Господи помилуй!») оказался там, где князю положено. Ведь это только так, для народного множества, говорится, что в жизни иной может оказаться князь (прости меня, Господи!) рядом с каким-нибудь своим холопом.