Страница 13 из 16
– О Господи! – ахнул Хотен. – И в том еще заковыка, что мне теперь опасно появляться в Киеве, великий княже.
– Здесь, у меня в тереме, нет вражеских лазутчиков. Мой обычай с ними прост. Поймают соглядатая, велю на воротах расстрелять. Мои же люди тебя не выдадут. А приедут послы от злого дядюшки моего Долгорукого или от Володимирки Галицкого или от черниговских братьев, ты им просто на глаза не попадайся. О боярстве же твоем я объявлю, только когда в Киев снова въедем, если боишься.
Хотен отнюдь не разделял сей уверенности князя Изяслава и в другое время предложил бы свою помощь в том, как надежнее обеспечиться от проникновения лазутчиков. Однако была у него своя тайная причина для того, чтобы попасть поскорее в Киев, причина, в которой он постеснялся бы признаться великому князю и уж, под страхом смертной казни даже, не обмолвился бы и словом о ней отцу митрополиту Климу.
– У Творилы я выспрошу, как взять клад безопасно и чтобы не ушел от меня в землю. Теперь я должен знать, где закопан и кто мне поможет раскопать и будет охранять, когда повезу его к тебе во Владимир.
– Ишь, как принялся ты распоряжаться, емец! – расхохотался князь Изяслав. – Кому брать клад вместе с тобою, мне ясно – кому же, как не приятелю твоему Радко с его десятком седых сорвиголов? А вот где клад, об этом тебе как раз еще и придется разузнать.
Видно, вся растерянность Хотена сразу же и написалась на его обветренном лице, потому что великий князь от души расхохотался. Вскочил со стула, распахнул дверь и гаркнул:
– Эй, Сысойка, подай нам с гостем гретой романеи! Да проследи, чтобы не закипела у них на кухне, как вчера!
Разглядел Хотен на сей раз, как снова высовывал князь Изяслав голову в дверь, что у того теперь на темени большая плешь, а обрамляющие её курчавые волосы сплошь поседели. И едва успел убрать с лица отражение жалости и печали, им испытанных, как великий князь резко повернулся к нему.
– Да сиди ты, сиди – что вскакиваешь! Или ты хотел шпалеру сию посмотреть? Давай гляди-гляди, а чего здесь выткано, тебе отец Клим расскажет. Пожалуй, придется тебе запомнить им сказанное, потому что, боюсь, повезешь ты шпалеру эту в Вышгород, как поедешь послом от меня к дяде моему бестолковому князю Вячеславу.
Хотен схватился за голову. Давно уже никто не делал из него такого дурака! Князь снова рассмеялся.
– Подожди мало, станет Сысойка снова на стороже, я тебе всё поясню. А пока погляди-ка шпалеру. Мне её король венгерский подарил, такую и в Киеве не увидишь. Немцы придумали сии хитрые да утешные ковры делать: у них там замки сплошь каменные, холодные, а повесишь такую на стену – и дует меньше, и веселее. Дяде Вячеславу она зело понравилась, вот и придется тебе отвезти. Знаем мы, чтó ему тут по нраву придется – голая баба выткана во всей своей красе, а чего еще старичку осталось в жизни, как на такое только полюбоваться?
И он подмигнул Хотену с видом удальца, которому многое еще остается в жизни, в отличие от немощного старика Вячеслава. Новоиспеченный боярин почувствовал себя неловко, будто князь поставил его тем самым на одну доску с собою, и перевел глаза на эту, как её, шпа‑ле‑ру. Справа там, действительно, маячила белокожая молодая баба. Золотые её волосы уложены были в странную рогатую прическу: эдакие кудрявые рожки торчали из неё – спереди побольше, как у козы, а меньшие ближе к затылку. И нельзя сказать, чтобы была баба совсем голая: тощий живот её пересекал золототканый, с кистями, пояс. Баба полусидела, полулежала на ложе, опираясь на локоть, а маленьким, детским пальчиком другой руки на тот свой пояс указывала. Бесстыдно вытянула она перед собою свои некрасиво длинные и худые ноги, словно предлагая их собеседнику. И хоть не показалась молодуха Хотену такой уж распрекрасной или даже привлекательной, с неохотой перевел он взор свой на её напарника, до того маячившего неясным пятном в левом нижнем углу ковра. Оказался тот полуодетым жирным стариком со страшноватыми бельмами на глазах. Он сидел на короткой скамейке, уперев в пустой, не нарисованный пол свои толстые ноги, обутые в калиги. На Руси эту ременчатую обувь заказывают себе паломники, собираясь в Палестину, да только у старца калиги сплетены были из золоченых ремешков. По краям картины странную парочку опоясывала длиннющая белая лента, вся записанная черными буковками, в большинстве своем незнакомыми Хотену.
– Грудки-то какие у неё маленькие, – заметил тут князь Изяслав и вздохнул, – будто две грушки торчат.
– Да уж, точно по пословице «Что немцу пригоже, русичу негоже», – пробурчал Хотен. – Впрочем, баба сия не рожала еще, как видно. Родит ребятенка, он ей живо груди растянет, зубками-то.
– Пустое несешь! – отмахнулся от него князь. – Что нам, мужам, до того, какой молодушка после родов сделается? Да и рожала она, ведь сие римская богиня похоти. А мне бабы-девочки, ей-ей, по душе, Хотен, только редко они среди наших коровушек встречаются. Мне сейчас как раз сватають такую в восточных землях, Русудан, грузинскую царевну. Сия же на шпалере зело напомнила мне одну давнюю знакомую… Ты с нею, впрочем, тоже встречался, и нрав её зная, никогда не поверю, что она преминула затащить тебя, такого кудрявого, в свою постель.
– Что ж ты такое говоришь, князь? – изумился Хотен.
– А ты присмотрись, присмотрись! Только не на лицо смотри – лица у них как раз не весьма похожи, – ниже!
Невольно всмотрелся Хотен – и ахнул…
– Узнал, наконец? Ну точно она, Звенислава, дочка Всеволода Давидовича. Я её еще в княжнах знал – ничего не скажешь, бойкая была девица! Потом её в жены взял известный тебе Владимир Давидович, не сладилось у них, и увез её в степь Башкорд, благодетель твой. Ишь ты, как покраснел…