Королевская кровь

Он слушал внимательно, и постепенно маска жестокости таяла, мой сит опять становился печальным больным ребенком. Когда я замолчал, на глазах Лори блестели слезы, но он не позволил себе слабости — быстро справился и уже спокойно, почти буднично спросил:

— Значит, ты пойдешь со мной до конца?

— Да.

— Тогда помоги мне сесть. Я хочу видеть лучше и тебя, и лес.

Я наклонился, обнял его плечи, помогая подняться. Мальчишка порывисто прижался, горячее дыхание коснулось щеки.

— Верь мне, Хейли Мейз, — прошептал он в самое ухо, — верь и ничего не бойся.

Сначала было совсем не больно — только холод между ребер. Потом холод сменился жаром, мир заволокло огнем, и мы вместе рухнули словно в пропасть.

Багровый туман рассеялся, а жар сменился тянущей ломотой. Что же так ноет? Я опустил взгляд, помимо воли схватился рукой за грудь — пальцы сунулись в темно-багровое месиво раны, тело пронзила боль.

Что это? Я умираю?..

Айлор все также сидел напротив, опираясь на труп волка, и одной рукой поддерживал меня. Во второй руке он держал трепещущий кусок мяса, кровь струйками стекала по пальцам, по предплечью, капала с согнутого локтя в траву.

— Это — твое сердце, Хейли Мейз. — ответил он на вопрос, который я не мог задать, — Прости, но так нужно.

— Теперь… ты не умрешь?

Он болезненно вздрогнул, потом сказал:

— Ты думаешь, это — ради моей жизни? Это ради мира, Хейли Мейз. Твое сердце в моей руке, отданное по доброй воле — мирный договор между людьми и ситами. Скажи, что ты не согласен, что хочешь назад свое сердце — и я его верну. Хейли Мейз… скажи это, пока не поздно!

Он все-таки сделал это — убил меня. Я не верил до последнего, думал, не сможет, надеялся, что дорог ситу… Глупец. Мне стало смешно. Впрочем, это было уже не важно, ничто было не важно. Я запретил себе боль и слабость, оттолкнулся от его руки, сел прямо и, вдруг почувствовал прилив сил, ответил:

— Зачем оно мне, Айлор? Возьми, раз тебе нужно.

— Нет… так нельзя, — он замотал головой, словно сам не хотел поверить в происходящее, — Ты делаешь это от боли, а надо… я расскажу тебе, Хейли Мейз! Ты должен понять… У нас есть еще время, пока сердце бьется. Мало, но есть — ты поймешь, а потом… Хейли Мейз, оглянись, посмотри вокруг!

Он задыхался, захлебывался в словах, словно в слезах, которые не могут пролиться. Убить — и плакать? Это было слишком! Лживый мальчишка. Лживый, любимый… последний, кто у меня остался. Я послушался, отвернулся, просто для того, чтобы не смотреть на него.

Отвернулся — и увидел.

Среди лета в Пущу пришла поздняя осень. Поляна, только что широкая, сжалась до размеров заднего двора в родном замке, оголенные кроны тонко расчертили низкое сумеречное небо, и сквозь них уже светила белая безжизненная луна. Я вдруг понял, что больше нет цветочного аромата, и звон кузнечиков давно пропал, только шуршание жухлых стеблей да едва уловимый запах гнили забытого кладбища. Сухой холодный ветер бросил в лицо ломкие листья…

— Пуща умирает, Хейли Мейз. Мы умираем — и несем смерть по миру, как поветрие, как беду, как холод и сушь пустыни.

Они были здесь, рядом, ситы Старой Пущи — черепа под истонченной кожей, сбитые в колтуны тенета волос, холодные камни в клетках обнаженных ребер, обвислые груди, забывшие тяжесть молока и ласку детских губ, окостеневшие чресла, скрюченные пальцы, зубы в оскале, пустые глаза — бледные мертвые тени. Они обступили поляну, готовые наброситься на меня, на Лори, на бьющийся в его руке комок сердца, но не могли — хватались за деревья, за поникшие ветви, и те словно обнимали умирающих братьев, своих обессилевших хранителей, не желая расстаться, осиротеть уже навсегда.

— Боже, Отец мой небесный, как ты допустил такое, — прошептал я в ужасе.

— Вы молитесь небесному Отцу, а мы говорим с земной Матерью, — отозвался Айлор, — Она добра к своим детям, но и жестока, она не прощает обид и наказывает за ошибки. Когда-то ради победы над вами мы просили ее лишить нас любви, чтобы ненавидеть, чтобы убивать. Сейчас — только это и можем. Мы очень сильны: если бы захотели — уничтожили весь ваш род в считанные дни. Но это никого уже не спасет.

Сит судорожно вдохнул, голос упал до шепота. Мне казалось, что теперь молится он:

— Хейли Мейз, поверь, мы ведь не знали, что так будет! Нет любви, нет жизни, у народа Пущи больше не родятся дети… мы умрем, а следом за нами умрут леса, луга и реки. Вы еще сможете удержаться, три поколения, пять… а потом уйдете тоже. На мертвой земле никого не останется.

Я снова посмотрел на Айлора, и, наконец, понял, что так отличало его от других послов, что выделяло мальчишку из всех нечистых.

— Но ты, Лори… ты — другой!

— Я другой. Я — последний, рожденный и убитый. Никто не верил, что я выживу, и потому в клятве ненависти меня не упомянули. Теперь… Мать, наша Мать, Хейли Мейз, моя, твоя, всех земных тварей, сказала, что только тот, кто стал врагом, но не возненавидел, может искупить грех братоубийства. Любовь и жизнь вернутся к моему народу, если среди людей остался хоть один, способный полюбить нас, отдать кровь своего сердца ради лунного цветка, ради наших нерожденных детей. Цветок напьется, прорастет — и весна вернется в Старую Пущу.

Почему стало все равно, что будет со мной — жизнь, смерть? Почему — вдруг? Да, наверное, от боли… боли Старой Пущи, ставшей и моей тоже. Разве раньше я знал, что такое боль? Лори хотел мое сердце? Ну так что? Мать меня любила, но она меня оставила, а лорд Кейн потом стремился, чтобы сын повторил его самого — и только. Я боготворил отца Бартоломью, а он предал, Я думал, что у меня есть друзья, но они хотели лишь удобного лорда, который поможет добыть новые земли… Что за беда, если мальчишке-ситу нужно мое сердце? Оно ведь никому больше не нужно.