Страница 39 из 42
- Ладно, ба, как скажешь. Поедем домой, - прошептала Рита и посмотрела в небо, с которого – она знала – незримая, смотрит на них Полина.
В Выкопань они больше не поехали.
============== Не до вас
Христина умерла через три года, дожив до семидесяти пяти лет. На похороны Лиду с Ритой не позвали. Дом поделили между собой дети Христины, не вспомнив о двоюродной сестре, на деньги которой и был куплен дом.
Это случилось весной. А в июне им позвонила Томка, и долго и обстоятельно рассказывала про то, как они делили дом и как Алька с Колькой её обделили.
- Себе на двоих горницу взяли, а мне закуток у двери, где стол-то с лавками стоял, помнишь? Там повернутьсф негде, не то что жить… Это, говорят, твоё, а печка на всех, и выгородка за печкой тоже всехняя, – тарахтела Томка. – А Колька дом купил, напротив, нашему-то не чета! Одна стенка прелая, а остальные ничего, крепкие! Колька говорит, лес купит, подправит – стену-то. И где ж он столько денег взял?
- А свою-то треть, материного-то дома, Альке подарил! А нам с дочкой фигу показал. Вот и считай… Вся изба теперь её, а нам с Настей на голых лавках спать! Они, лавки-то, узкие, матрас не положишь, постель не постелешь… Жестко спать-то! Настя мне – мам, засеем они так сделали? А я ей и говорю – чтоб мы не ездили, чтоб носа не казали в Выкопань. Алька-то, стерва, замок на свою дверь навесила, чтоб, значит, не лазили на чужую-то половину, - плакалась Томка.
- А что ж не позвонили-то? На похороны даже не позвали, - перебила её Лида, но Томка досадливо отмахнулась:
- Да не до того было! Не до вас. Дом делили, говорю ж тебе…
О том, что Лида с Полиной дали Христине денег на покупку дома, Томка предпочла забыть. Тина божилась сестре – вернуть всё до копеечки, да где ж ей было долги отдавать, с тремя детьми…
- Да не отдавай, не надо. Ты мне сестра всё ж таки, - сказала ей Полина. Я может, когда приеду к тебе, поживу. Пустишь, не выгонишь?..
=============== Дорога в никогда
…Дорога убегала рыжей лентой в горизонт, вокруг зеленели поля, в высоком небе пели жаворонки. Дорога уводила навсегда – от деревни, которая была для Риты «бабушкиной», несмотря на то, что Полина покинула родительский «гостеприимный» кров пятнадцатилетней и приехала к сестре «погостить» уже после войны (к отцу поехать не осмелилась, да он и не звал). От Христины, которую Рита привыкла считать своей, и которой она, как выяснилось», не нужна. От избы, пахнущей сладким запахом старого дерева и чем-то молочным – таким невыразимо приятным, таким дорогим и родным, неотделимым от бабушки (за занавеской, в выгородке у печи, которая считалась кухней, висели марлевые мешочки с творогом, сыворотка мерно капала в миску, и так хорошо было засыпать – под эту кисловато-вкусную, пахнущую уютом и покоем капель…)
Наверное, это и было – счастье? Эфемерное, неудержимое, пахнущее молоком и свежей соломой, которую Тина стелила корове, чтобы ей было мягко спать... И теперь они уходили навсегда – от этого счастья, от этого дома, в котором им не было места, в котором их не хотели. Не любили. Выгнали. Никогда они не приедут, не пройдут по тропинкам, которые помнят бабушкины неутомимые ноги, не окунутся в Пескариху, которая помнит бабушкины песни и журчит-поёт их до сих пор – закрой глаза и услышишь:
«Уж солнце закатилось, все с фабрички идут.
Маруся отравилась, в больничку её повезут.
В больничку привозили и клали на кровать,
Два доктора, сестричка старались жизнь спасать.
Маруся ты, Маруся, что сделала с собой…»
Песня про Марусю была длинная и жалостная. Марусю не спасли, и она умерла – как она и хотела, не в силах жить без «милОго», который её «омманул»…
Рита шла – по дороге в никогда, и на сердце у неё словно лежал тяжёлый камень, как в бабушкиной сказке про Алёнушку, тяжёл камень ко дну тянет… А Златик весело бежал впереди и взахлёб лаял – радовался всему, что видел, и лаял от радости.
Так и должно быть, он ведь только начинает жить и знакомится с миром, - подумала Рита. И улыбнулась, глядя, как носится пёс, взметая клубы земляной коричневой пыли.
- Ничего, приедем в Москву, мы его в ванне отмоем, с детским мылом! – улыбнулась дочери Лида. Они уходили от Выкопани всё дальше, и с каждым шагом идти становилось легче, словно что-то отпускало их, не держало больше, ласковыми руками подталкивая в спину и помогая идти…
- Вот, мама, и побывали мы в твоей деревне, - сказала Лида, обращаясь к Полине (Рита вздрогнула: мама тоже говорила с бабушкой!) – Навестили Тину. Съездили. Больше не поедем. У неё свои дети, свои внуки выросли, а мы чужими стали, и ничего тут не поделаешь, в одну воду дважды не войдёшь...
Ни в одну реку нельзя войти дважды, - думала Рита. А так хотелось – войти! Рита прикрыла глаза и увидела себя – восьмилетнюю, как плескалась она в Пескарихе, оглашая берега счастливым визгом, а бабушка сидела, опустив ноги в воду.
- На речке, на речке, на том бережо-очке мыла Марусенька белые ноги, - запевала бабушка грудным тягучим голосом. Она знала много песен и пела их Рите. Больше не поёт. Остались только воспоминания – светлые и прозрачные, как речная вода .
А жизнь, как Пескариха, течёт неспешно и незримо, и куда-то уходит навсегда…
Рита не обиделась на Христину – да и как обижаться, сами ведь виноваты, Тина даже на письмо им не ответила, а они приехали – незваные-непрошеные, и собаку привезли! Наверное, Христина сейчас радуется, что их нет.
Вот и кончилось счастье. Нет у Риты бабушки, и деревни нет, и Христины нет. А та, что живёт в её доме – другая Христина, и вовсе не бабушкина сестра, хоть и похожа на неё лицом и голосом. Похожа. Очень.