Страница 20 из 42
Лес неожиданно кончился, и две укатанные колеи вывели их прямёхонько на выгон, за которым виднелась дедушкина деревня – Рождество. Дети так обрадовались, что припустили через выгон бегом. Томка отстала и заревела басом. Пришлось её ждать. Лидочка посмотрела на зарёванную Томкину мордаху, вытерла мокрые щеки подолом её сарафана и сказала строго: «Не реви, а то дедушка рассердится и скажет – не нужна мне такая рёва-корова, пусть лучше идёт обратно».
Томка испуганно притихла. Колюшка одобрительно посмотрел на Лиду. А ничего у него сестрёнка, хоть и городская. Лидочка ему нравилась: у неё были синие глаза, как у тёти Поли, и длинные каштановые косы, отливающие шелковым блеском. В деревне ни у кого таких не было. Взявшись за руки, дети шли по широкой деревенской улице, и им казалось, что все на них смотрят, все знают – к Дымовым внуки в гости пожаловали!
Так, держась за руки, они и вошли в калитку дедова дома. Никто их не встречал. Лидочка несмело позвякала щеколдой. На стук вышла пожилая женщина (она была на четыре года старше Савелия) – дедова жена, Полинина с Тиной мачеха. А им, значит, бабушка? Или нет, - думала Лида.
Пока они шушукались – как поздороваться и как им её назвать – бабушкой или тётей, женщина представилась сама.
- Ангелина. Дедушки вашего жена, а вам, сталы-ть, бабушка. – И улыбнулась Колюшке. – А ты, сталы-ть, Коля? Вылитый Савелий! Ну, что вы стоите? В дом заходите, коли пришли. К обеду угадали!
Агелина говорила с ними ласковым голосом и всё время улыбалась. Но Лидочке казалось, что улыбались только её губы, а глаза смотрели строго, вопрошающе. – И чего притащились, зачем? – говорили глаза.
Дедушкин дом был намного больше Христининой избы – каменный, в два этажа. От веранды через весь дом вёл неширокий коридор, устланный красивой яркой тканевой дорожкой. По обеим сторонам коридора – двери, ведущие в комнаты (впрочем, в комнаты детей не пригласили, а сами они войти не осмелились…). Коридор выводил на другую сторону дома и заканчивался ещё одной (!) верандой, через которую можно было пройти в коровник – минуя широкий чисто выметенный двор.
Ангелина провела детей в горницу и усадила на широкую лавку. Они озирались по сторонам, толкая друг дружку в бок и перешёптываясь (громко говорить боялись). Тётя Лина (так она велела себя называть «внукам») суетилась у трёхногого таганка, разжигая его соломой. Она приготовила детям омлет, разболтав в широкой эмалевой миске без экономии аж пять яиц.
Лидочка была здесь впервые, и маленькая Томка тоже. Обе с интересом разглядывали дедушкину избу. Да не изба это вовсе – дом! Настоящий, каменный! И комнат – сколько! Интересно, как они будут ночевать – каждый в отдельной комнате, или их положат вместе?
- Я одна не буду спать, я боюсь, - прошептала Томка в Лидочкино ухо.
- Мы с тобой вместе ляжем, - успокоила её Лида. – Я сказку тебе расскажу, ух и страшную! Хочешь?
Томка хотела. Ещё она хотела спать, есть и пить. Одновременно. А Лидочка хотела увидеть наконец своего дедушку, маминого папу. Он её ни разу не видел, Колюшку видел, а их с Томкой – нет. Вот он обрадуется! Только что же он так долго не идёт…
Полина ничего не рассказывала Лидочке о своём отце. Обронила как-то: «Не нужна ему совсем. И никто не нужен. Не любил он нас, себя только любил». Лида ей не поверила. Дедушкина жена – большеглазая приветливая Лина – Лидочке нравилась. Нравилось и то, как она суетится у таганка, торопясь накормить их вкусным-превкусным, дивно пахнущим омлетом.
Тина никогда не готовила такого омлета. По будням кормила сваренной на воде и забеленной молоком жиденькой кашей без масла,, которая называлась каша-малаша, и крапивными или щавелевыми щами, в которые добавляла ложку-другую сметаны. По воскресеньям вместо надоевшей каши совала детям по яичку, сваренному вкрутую. Больше им не доставалось – яйца шли на продажу, в Рязань, равно как и козье жирно-густое молоко, которого было мало и детям полагалось только по воскресеньям, вместо ужина.
Впрочем, Колюшке с Томкой ужин казался просто царским – полкружки молока (Христина наливала им на двоих одну кружку, которую они честно делили пополам, по очереди отхлёбывая молоко) и ломоть ржаного душистого хлеба, который Тина пекла сама, вымешивая тесто деревянной лопаткой так, что хлеб получался воздушным, ноздреватым, с румяной тонкой корочкой.
На вырученные деньги Тина покупала в городе одежду себе и детям, в Шарыпинском сельмаге брала соль, крупу, муку, колотый сахар и спички. На остальное денег не оставалось.
Лидочкины размышления были прерваны буханьем двери и топотом сапог – это пришёл дед Савелий. Лидочка замерла и уставилась на него во все глаза. Дед смотрел неприветливо. Сказал только: «Ишь, глазищи-то синие, Полькины. Сталы-ть, эта Полькина, а эта рыжая – видать, Христи. Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца» - непонятно заключил дедушка. И обернувшись к жене, добавил: «Ты сготовь им чего… Накорми, коли пришли. И молока им налей. Молоко-то любите, поди? Бидон-то принесли?»
Лида робко подошла к дедушке и протянула бидон: «Вот… Это Тина дала». Савелий бидон не принял, кивнул на жену. – «Ангелине отдай, она вам нальёт. Ну, ешьте. Руки-то мыли аль позабыли?» - И вышел из горницы.
Дети горохом высыпали на крыльцо – мыть руки. И долго бренчали жестяным носиком умывальника, старательно оттирая ладони найденной на крыльце вехоткой.
- Ну, хватя полоскаться. Всю воду мне вылили. Заставь дурака богу молиться, он и лоб разобьёт, - непонятно сказала Ангелина и позвала детей в дом.
… Нет, не так представляла Лидочка эту встречу. Значит, этот суровый, не старый ещё мужчина с синими, как у мамы, глазами – мамин папа. Лидочкин папа её любил, и маму тоже. А этот – не любит. Будто она ему не родная внучка, а чужая девчонка. Ангелина и та добрее смотрит.