Страница 38 из 83
***
Она шла: растрёпанная, босая – отпустив Гнедка пастись, стараясь держаться подальше от её пут, от мучительного зова.
Ей хотелось уйти, хотелось, правда. Но как представить себе, что твой дом – уже не твой? Не дышать пряным ароматом трав, не ступать по золоту земли и серебру ковыля – как? Оставить Яшмет ради – неведомо чего? Хотелось. Но как быть, если он – твоё сердце?
Она пела. Пела, кружилась, звенела браслетами, падала в пушистые волны и говорила с цветами – то шёпотом, то в полный голос. Маленькие птички с острыми чёрными крылышками и цепкими коготками садились ей в раскрытые ладони , смотрели в широко распахнутые глаза. Иногда ей казалось, что она слышит их мысли. Она собирала цветы и вплетала в длинную гриву коня, в красную медь собственных волос; пила ветер большими глотками и, раскидывая тонкие руки, опрокидывалась в траву, взглядом растворяясь в небе…
Пропадала в холмах днями и ночами, не страшась дождя, очень холодного в Нэриаэаренне, спала на земле, завернувшись в плащ из аэсты…
И когда – в тёмном покрывале ночи вспыхивали яркие звёзды и отражением их на склонах зажигались пастушьи костры, она закрывала глаза, чувствуя себя – частью этого мира: плоть от плоти, кровь от крови…
Яшмет…
Старый знахарь ждал. Всю ночь палил чадные свечи, пил обжигающий отвар и терпеливо вслушивался в каждый шорох. Потом отставив чашку, попытался заняться делом: чертил на полу загадочные знаки, скрипел пером по бумаге – и снова ронял бессильно голову на руки и бранился вслух, проклиная Гэлла и всех зеленоглазых отщепенцев, даром топчущих землю. Трещали поленья в очаге, мечущиеся тени рисовали на потолке и стенах затейливые узоры, а в слюдяное окошко бился ветер, хлопая не запертыми ставнями. Она всё не шла. Старик злился. Кусал седой ус, мерил широкими шагами комнату, подходил к окну, чтобы на миг прижаться щекой к запотевшей пластине, а затем обернуться резко, порывисто и впиться взглядом в оранжевые языки пламени, бившиеся в витую решётку очага – многое чудилось ему в их яростном танце. Он усмехался – едко и горько – расправляя широкие плечи – старый, усталый и злой, когда-то бившийся в Кеории под знамёнами Ингила, сына Ингила, теперь – ждал маленькую девочку с вздорным характером, пропадавшую где-то в холмах…
***
Дверь жалобно скрипнула. Старик вздрогнул, но обернулся медленно, чувствуя, зная, что это вошла – ночь, тихая, ласковая, с мягкими нежными пальцами – легонько касалась лица, опутывая древними чарами, шептала… Тёмная ночь: бисер звёзд по бархату одеяния, россыпь жемчуга в шёлке волос, и глаза – тоже – звёзды… Дверь открывалась – еле заметно – и лёгкий ветерок врывался в комнату – дыханием: ночь пришла…
Колдовская ночь: когда возможно всё, что грезилось столько лет. Она входила – величаво, завораживающе – дрожали сложенные за спиной крылья – чёрные, потому что – ночь; шуршали одежды, летели – разбиваясь о тишину – краденые слова; бред невысказанности тяжёлым покровом ложился, падал, заставлял сердце биться всё глуше…
Кеор поднял голову и, встретившись взглядом с ночью, отпрянул. Она – пьянящий запах кожи, небывалый, придуманный, такой долгожданный голос – оказалась вдруг близко, слишком близко – шаг и коснёшься, если осмелишься; выпала из высокой причёски прядь, змеясь, скользнула по тёмной шерсти платья в грубую ладонь травника. Ночь протянула руку, и он зажмурился, сердцем узнав сверкание камней на бледных пальцах; её узнать – не хватало дерзости. Она это поняла.
- Ты прав, кеор… Меня… таких нельзя любить. Ты прав.
- Ты – и здесь, - на одном дыхании вымолвил.
… и неведомо откуда – ведь не было только что – лютня в её руках, и она – ночь – смотрела в глаза так, что больше не было и мысли о том, чтобы отвернуться, забыться: всё вдруг ушло, отпало, отмерло, оставив лишь тихую мелодию, голос-шёпот- вздох ветра и… как тогда – только… Сколько же прошло лет! Она чуть покачала головой, бледная, грозная, прекрасная – легко отступали не года – века, развеялись пеплом, оставляя лишь губы опалившее имя… Как тогда.
- Анга…
- Молчи, безумец… Ради Ялы, молчи!
- Я молчу. Я всегда буду молчать.
…Давно: зарево пожарищ, стекленеющие глаза, людские волны, обагрённая кровью сталь, крики – всё разбилось на мелкие осколки о её молчание, и он знал, ощущал всем существом – она идёт впереди всех и видит иное, больше, дальше…
- Я сделаю всё, как ты велишь, - прошептал в темноту.
Она кивнула.
Но тогда время у них ещё было.
***
…Стрела, летящая к цели, никогда не может повернуть назад. Даже если ты – отпустивший струну тетивы – вдруг одумаешься, перерешишь, стрела всё равно продолжит свой путь, как правило, несущий смерть. Вот так. Забавно, правда?
Голос Мэора убаюкивал, погружал в муторную полудрёму, сбивал с мысли, а потому рыжая канка старалась вовсе от них избавиться, выкинуть всё из головы напрочь, чтобы – никого, чтобы – ты и лук – едины, ты и цель – связаны стремительным полётом… Лёгкая изящная дуга ложится в ладонь, словно диковинная птица…
Счастье. Странное слово. Странные чувства. Кто и когда видел его? Молчание – в ответ. Возможно, счастье – это миг обретения бытия. Возможно – первый полёт. Возможно – покой и свобода. Ещё говорят, что его вовсе не бывает на земле, нет и не было никогда, выдумка, обман, сказка… Её счастье было тайным, запретным, о таком не скажешь даже Рони: миг торжества, когда стрела, сорвавшись с тетивы её, Яскиного лука, летит точно в мишень.