Страница 23 из 94
- Посвети мне, пока я буду ставить палатку. Мы сейчас ляжем спать, а ближе к вечеру двинемся дальше.
После того как он поставил палатку, я с радостью рухнула в спальник и провалилась в сон. Уж не знаю как Эрик, а я, отстояв смену на кухне, а потом, идя всю ночь, была без сил. Проснувшись, я обнаружила, что уже три часа дня. Эрика в палатке не было, но с улицы доносился аппетитный запах. Когда я вылезла, он как раз положил себе порцию омлета с беконом. Нам дали с собой немного яиц на первый завтрак. Взяв свою порцию, я с удовольствием на неё накинулась. Вот ведь не подозревала, как буду так голодна! Дождавшись, пока я доем, Эрик собрал посуду и пошел её куда-то мыть. Эх, как было жаль, что я не могу говорить. Я хотела окликнуть его и спросить, нужна ли помощь, но не могла, а бежать за ним я побоялась. Мне казалось, что я заблужусь. Он скоро вернулся и принялся собирать палатку и вещи. Я помогала, чем могла, но чувство, что я больше мешаю, чем помогаю, не покидало меня.
- Мы будем идти, пока не устанем, потом будет небольшой привал, затем будем идти, сколько есть сил, а когда совсем устанем, тогда уже будем устраиваться на ночёвку. Идти лучше вечером и ночью. Так мы менее заметны.
Наша дорога пролегала через лес. Эрик старался держаться маленькой, еле заметной тропинки и ориентируясь по каким-то только ему известным знакам. Шли мы в тишине, я не могла общаться на ходу, а он, видимо, и не хотел.
На привале я поинтересовалась, как он ориентируется.
- Каждый, кто уходит из селения, оставляет метки. Есть договоренность, какая метка, что значит. Вот эта, - он указал на крест, изображенный высоко на дереве, - значит к повстанцам, вот эта, - он нарисовал веточкой на земле галочку, - рисуется на уровне глаз и ведёт к городу, вот эта, - нарисовал прямую линию, - рисуется ближе к земле и показывает, где хорошо охотиться для тех, кто не планирует выходить из леса.
- А мы ставим метки?
- Конечно, я рисую крестики на тех деревьях, на которых их нет каждый час пути. Ведь старые метки исчезают: где-то дятел на ней дупло сделал, где-то кора отвалилась, где-то само дерево упало - всякое бывает.
- Почему ты идёшь к повстанцам?
- А куда мне ещё идти? В сёла, где люди живут искусственной жизнью? Где, если я вдруг не полюблю сам, меня насильно заставят создавать ячейку? Где мой ребёнок будет непонятно чем?
- Но ведь у всего этого есть и хорошая сторона! Жизнь не искусственная, а самая обычная - спокойная. Вот я не влюбилась, но создала ячейку с назначенным человеком, а сейчас я жалею, что он ушел. Мне с ним было хорошо. Ребёнок будет понятно чем, просто он будет, например, абсолютно здоров.
- Это тебе было хорошо в ячейке, а ему-то, раз он ушел? – я потупила глаза. Не единожды я задавалась эти вопросом, думая, а что будет, если я его встречу? – Тем более мне путь в сёла заказан, если меня найдёт Комитет, я отравлюсь обратно в Лагерь.
- Обратно?
- Да, я оттуда сбежал пять лет назад, не без помощи повстанцев. Попади я на медкомиссию, меня первой же машиной отправят назад, в места не столь отдалённые. У меня нет части парных органов, а те, что есть, не очень-то фурычат, потому что и эксперименты мы тоже видали. - Он оголил руку. Она была испещрена разными шрамами, а кожа отличалась по цвету и напоминала лоскутное одеяло. - Вот здесь они смотрели, как приживается кожа животных, - он указал на лоскутки, - здесь смотрели, что происходит, если в организм вводить разные лекарства, а вот здесь, – он указал на огромный рубец, - они исследовали, как заживает большая рана без пересадки кожи, - он опустил рукав куртки, - так что мне не раздеться. Остальное хуже.
Он замолчал, а я пыталась понять, как такое можно делать с ребёнком.
- Жил я в Лагере долго, видел, как умирали мои друзья. Я хочу, чтоб такие места перестали существовать на земле и чтобы такое Общество, которое допускает это, исчезло. Я помню, к нам привезли одного вояку, не человек, а кусок мяса. Его хотели отправить на исследования, но потом решили, что на донорство. Его дни были сочтены, а ведь могли вылечить. Но он лежал то там, то тут. Ему с каждым днём было хуже. Я таскал ему свои обезболивающие, которые мне давали после очередной операции, потому что знал, как это больно и понимал, что лекарства ему нужнее. А потом пришли повстанцы, среди них оказался врач. Он помог ему, как мог. Солдата наспех зашили, предотвратили заражение крови и отвезли домой. Чтобы он умер хотя бы дома, среди близких. Как-то раз, когда ему полегчало в Лагере повстанцев, он лежал и смотрел в окно, моя кровать в лазарете была рядом с ним, со мной накануне налёта повстанцев проводили эксперименты, и я чувствовал себя плохо. Меня и взяли-то только по просьбе этого парня. Среди повстанцев был какой-то его боевой товарищ, что ли. В общем, лежим мы, а мне плохо, внутри всё сворачивается, горит, я скулю тихонько, а обезболивающих почти нет - их на тяжелых расходуют. Мы с ним как бы не очень тяжелые и он мне говорит: «Хочешь, тебе историю расскажу?», ему, видимо, тоже отвлечься надо было, да и мне не помешало бы. «Давай» - говорю. И он рассказывает: «В одном дальнем селе, где люди жили очень дружно и друг другу помогали. Где не было печали страшнее плохого урожая, жила девочка с ангельским голосом и золотыми волосами. Её звали Соловушка. Когда она пела, замолкали птицы, а люди ждали вечера, чтобы услышать это пение ангелов. Девочка была очень красивая, добрая и всем всегда помогала. Её голос был настолько прекрасен, что, если б взорвалось и исчезло всё вокруг, её слушатели вряд ли заметили бы это. Но случилось горе в селе. Злая ведьма наслала проклятье на певунью. В один из дней она не смогла петь. Но осталась такой же доброй. Она не могла забыть о том, как пела её душа. Поэтому каждую ночь она выходила во двор и пела одной ей ведомые песни. Потом она выросла и превратилась в принцессу, которая ждёт своего принца. Он придёт, снимет с неё злые чары, и она снова запоёт своим волшебным голосом, излечивая все раны одним только пением. Я слышал это пение, а сейчас одно воспоминание о нём облегчает мне боль». Он замолчал, а я начал представлять эту девушку и мечтать, как встречу её и расколдую. Вот так сказка тогда смогла помочь мне пережить те муки, - я слушала его, и мороз пробирал меня до костей. Я знала, о ком эта сказка, и могла вообразить только одного человека, кто мог бы её рассказать.