Курьер

Александр Константинович прикусил губу.

— Мне не стоило этого вам говорить пока… Вы еще сами далеко не здоровы, — он помолчал. — У Якова Вениаминовича инфаркт. Тяжелый инфаркт, он в этой же больнице, этажом ниже. Сядьте! Сядьте, я вам сказал, вы еще не в той форме, чтобы предпринимать столь длительные вояжи. Ей-богу, попытаетесь встать, пожалуюсь врачу, и вас накачают снотворным.

— Это… из-за меня? — выдавил я.

Александр Константинович издал глубокий укоризненный вздох.

— Вадим Николаевич, ну что вы как гимназистка, право слово. Вы еще в окно выброситесь. Яков Вениаминович — старый человек, у него уже был инфаркт…

— Да? — удивился я.

— А вы не знали? Был, пять лет назад. Сердце — не как у юнца, скажем честно, а жизнь он в последние дни вел не вполне спокойную. Я бы помог ему, честное слово, помог. Будь это в моих силах… — его лицо стало по-настоящему печальным. — Есть немало людей, которым я желал бы помочь.

Александр Константинович замолчал. Я тоже иссяк. Еще пару минут назад я имел что спросить и о чем поспорить, но сейчас это вдруг стало каким-то неважным. Так что, когда мой посетитель снова собрался уходить, я не стал его задерживать. Мы попрощались, он пообещал еще раз обязательно меня навестить, я вяло кивнул. Мне было все равно.

* * *

После ужина, который я заглотил на автомате, понимая, что мне это действительно необходимо и скармливая организму калорию за калорией, я сумел убедить дежурного врача в своей способности хоть сейчас бежать марафонскую дистанцию. Поколебавшись и проконсультировавшись по телефону с Дмитрием Стефановичем, он позволил мне спуститься на один этаж.

Яков Вениаминович тоже лежал в одиночной палате, которая напоминала мою, только в изголовье кровати располагался зловещего вида прибор с экраном, правда, сейчас выключенный. Меня поразило, как он постарел… То есть, он на самом деле был немолод, и я, сколько мы были знакомы, называл его про себя стариком, имея для того все основания. Но человек, откинувший седую голову на взбитую подушку, лишь отдаленно напоминал живого, крепкого и бодрого старикана, только вчера угощавшего меня чаем.

На единственном стуле, ссутулив плечи, сидел Роберт, и изменился он едва ли не сильнее отца. Если я винил себя в случившемся, то Роберт оказался для себя прокурором безжалостным, не согласным ни на какие компромиссы. Черты лица заострились, губы были белыми. Рукопожатие, которым мы молчаливо обменялись, оказалось вялым и безжизненным.

— Яков Вениаминович, как… — я прочистил горло. — Как вы?

Он растянул губы в улыбке.

— Вы знаете, Вадик, я легко смогу найти парочку дней в своей жизни, когда чувствовал себя лучше. Но давайте посмотрим на колонку дебета — мне пока еще не накрыли лицо простыней, и я имею удовольствие разговаривать с вами.

— Вы это прекратите, Яков Вениаминович! — строго, но неуверенно сказал я. — Насчет «пока еще» и все такое. Вы…

Я замялся. Черт возьми, совершенно не умею разговаривать с больными. Горло начало предательски щипать. Лучше помолчать, а то я тут наободряю… К счастью, Яков Вениаминович взял инициативу на себя.

— Ваше-то самочувствие как, Вадик?

— Да ну! — я махнул рукой. — Подумаешь, отключился на пару минут. Сегодня уже поздно, переночую здесь. А завтра, если меня не выпишут, честное слово, сбегу. Обезврежу санитара… или, еще лучше, возьму в заложники санитарку, посимпатичнее.

Нести чушь у меня получалось куда уверенней, голос более или менее выровнялся. Я что-то еще говорил, строил планы на ближайшее будущее, старался вовлечь в разговор Якова Вениаминовича, который улыбался и легко соглашался со всем. Когда я выдохся, он жестом попросил меня подойти поближе и взял за руку.

— Это хорошо, Вадик, что я успел вас увидеть.

— Вы опять, Яков Вениаминович! — рассердился я. — Уйду сейчас, честное слово!

— Подождите минуту, Вадик, не уходите. Я сегодня много думал… А чего мне еще здесь делать, даже телевизор принести не разрешили… Так вот, я понял, чего испугался комитет. Не Роберта, не его исследований. Разве что косвенно… — он часто делал паузы, видно, говорить было тяжело. — Вашей встречи с Томашовым они испугались, Вадик. Я не знаю, почему, не знаю, что хочет и что может Томашов, но комитет это серьезно обеспокоило. Вот только, — Яков Вениаминович улыбнулся смущенно, — классического мудрого совета умирающего я вам не дам.