Курьер

Роберт улыбнулся чуть более открыто, хотя без особого веселья.

— На первый вопрос — нет. На второй — да. Да — в смысле, не принял. И очень не хочу принимать, хотя альтернативы не радуют.

— А почему, сын? — вопрос Яков Вениаминович задал вовсе не осуждающим тоном. Скорее, с надеждой на правильный ответ, который сможет его удовлетворить. — Только про золотую клетку не надо, ерунда это все. Тебя и Александр Константинович по делу отбрил, и я могу от себя добавить. С ростом возможностей человека неизбежно бóльшую жесткость обретают и ограничительные рамки. А вовсе не наоборот, как представляют себе многие. И усиление контроля взамен несомненно выгодных приобретений, хотя бы в виде информации, это естественное условие. Так почему ты не хочешь работать с комитетом — давай уж по-честному сформулируем сделанное тебе предложение?

Роберт собирался с мыслями. По себе знаю, непросто это — выразить словами то, что принял душой.

— Вы же помните, папа, как я отказался петь в школьном хоре, когда выяснилось, что на солиста я никак не тяну. Не люблю быть винтиком.

— Это слова, Роб…

— Нет, правда, — Роберт прямо взглянул отцу в глаза. — Механизм может быть прекрасно отлаженным, а может заедающим и разболтанным — винтику об этом ничего не известно. Он этого не видит со своего резьбового отверстия. Ему ведь только туда и назад — строго по резьбе. Винтик даже не может знать, частью чего является, хлебоуборочного комбайна или гильотины.

— От хора отказался… Предпочитаешь, значит, петь для себя, в дýше? — едко поинтересовался Яков Вениаминович.

— Предпочитаю знать цель, папа, — парировал Роберт, на этот раз не раздумывая. — Предпочитаю знать, что делаю. И хотя бы пытаться самому решать, к чему могут привести мои действия.

— А ошибиться не боишься?

— Боюсь, — Роберт кивнул. — Нельзя не опасаться ошибок, иначе окажешься к ним не готов. Неприятные последствия необходимо пытаться предвидеть. Но комитет и этого мне не позволит. Он не только цели будет ставить за меня, но и бояться, и предвидеть…

Роберт замолчал, а Яков Вениаминович на этот раз ничего не стал возражать. Просто покачал головой с какой-то очень глубоко спрятанной усмешкой. Я так и не понял, согласился он с сыном или нет. По мне так очень правильно все Роберт сказал. А я, воспользовавшись возникшей в разговоре паузой, добавил от себя.

Я, можно сказать, выговорился. Излил душу. Выложил все, что думаю о комитете, все те мысли, что меня терзали, и добавил даже парочку свежих, только что пришедших в голову.

Не боялся ли я прослушивания? Ничуть. Меня эта возможность даже заводила, я чувствовал этакое злорадное удовлетворение.

Слушали меня не перебивая, по лицу Роберта сложно было что-то сказать, а вот Яков Вениаминович смотрел на меня примерно так же, как пару минут назад на сына. Не могу сказать, что свысока, но меня не покидало стойкое ощущение, что он почему-то знает больше нас. Или смотрит глубже… Наконец я не выдержал.

— Яков Вениаминович, вы-то что по этому поводу думаете? — спросил я напрямик.

Старый маг издал долгий вздох и даже покряхтел совсем по-стариковски, чего я раньше за ним не замечал.

— Молодежь… — протянул он, словно посмеиваясь над самим собой. — Чистые сердца, горячие головы. Вы ведь за деревьями леса не разглядели. Ту опасность, что комитет несет для всего человечества — это не высокие слова, это реальность — не желаете видеть. В упор не желаете.

Я всплеснул руками.

— Да почему же не желаем?! Я ведь и говорю…

Яков Вениаминович смерил меня коротким насмешливым взглядом, и я решил помолчать. И послушать.

— Вы тот самый звоночек от майора милиции помните? Помните, конечно. Очень тревожный звоночек, образно выражаясь.

— Вы имеете в виду, что комитет проник во властные структуры? — уточнил я.

Но старик покачал головой.

— Не проник, Вадик. Если бы проник… Он подмял под себя государственный аппарат, и это наверняка не только в нашей стране.

Я потер ладонью переносицу.