Курьер

Взгляд Бориса выражал сомнение.

— Ты хочешь сказать, что он тебе врал?

Качаю головой.

— Нет. Может, в некоторых деталях, я знаю? А, возможно, как и обещал, говорил правду, только правду и ничего кроме правды. Заметил, что словосочетания «всю правду» в этом перечне нет? Александр Константинович любезно сообщил мне ту часть информации, которую было нужно.

— Зачем нужно? — интересуется Борис.

Но я опять машу головой.

— Неправильный вопрос. Правильно спросить: кому нужно?

Борис неспешно снял с переносицы очки, протер стекла белоснежным платочком и снова водрузил на место. После чего внимательно посмотрел на меня уже хорошо вооруженным взглядом.

— Нет, это не ребус, конечно. Ответ «комитету» ты буквально метровыми буквами написал. Но все же мой вопрос — зачем? — как мне представляется, актуальности не теряет. Так что не поленюсь повторить: зачем это нужно комитету?

Я делаю грустное лицо всезнающего человека.

— Это как раз просто. Чтобы подтолкнуть меня к нужным действиям. Ведь мышку в лабиринте необязательно стегать прутиком, можно разложить кучки вкусной еды в правильных местах. Дело даже не в гуманности, иногда это попросту эффективней.

Борис, скрестив руки на груди, смотрит на меня задумчиво и с любопытством.

— Общие слова, Вадим, — изрекает он. — Всего только общие слова. Они могут казаться образцом непогрешимой логики, но на самом деле без конкретики значат немного. Ты уж не выдавливай из себя мысли по капле, выкладывай, что надумал.

— Выложу, — я вздыхаю. — Если верить Александру Константиновичу — а я ему верю, как уже сказал, — умение связывать факты в строгие логические цепочки не моя сильная сторона. С этим придется согласиться. Но не стоит делать вывод, что я в принципе неспособен соображать. Из того, что я не могу пробежать марафон, вовсе не следует, что сорок два километра мне неподвластны вообще. Я пройду их пешком, возможно, в несколько приемов, пусть даже спотыкаясь и падая.

— Ты заставишь меня прослезиться, — Борис морщится и смотрит на меня с явным неодобрением. — Что с тобой? Ты не похож сам на себя. К чему этот сеанс самобичевания?

Я смотрю мимо него. На окно, за которым солнце лениво выглядывает из-за туч.

— Я в последние дни много думал… А чем мне еще было заняться? — я криво и грустно улыбаюсь. Чему именно — понятно только мне. — И ты знаешь, у меня начало понемногу получаться. Наверное, мне помогла присущая курьерам предрасположенность к интуитивным решениям и вспышкам озарения…

Борис громко и протяжно зевает.

— Давай будем считать преамбулу законченной, а? Твоя способность мыслить сомнению не подвергается, перестань толочь воду в ступе.

— Перестаю, — соглашаюсь я. — Начинать следует с начала, это я уяснил в первую очередь. А началом всей истории для меня стали покушения.

— Ну нет, — Борис качает головой. — Началом должны служить события, которые к этим покушениям привели. Мы же обсуждали…

Но я перебиваю друга.

— Ты меня выслушай, Мирский, ладно? Как говорится, прения — после лекции. Итак, покушения. Я спокойно, не спеша и трезво обдумал, кому могло быть выгодно меня убить. И, отбросив все лишнее, пришел к единственному выводу…

— Комитету? — не скрывая насмешки в голосе, спрашивает Борис.

Улыбаюсь и пожимаю плечами.

— А для чего комитету меня убивать? Что я ему сделал плохого? Чем грозил? Да я даже не знал о его существовании и имел все шансы не скоро узнать. Нет, КОМКОНу убивать меня незачем. И Роберту незачем. Якову Вениаминовичу…

Комок подкатился к горлу и я взял вынужденную паузу. Сегодня Якову Вениаминовичу девять дней. Черт побери, почему я так близко к сердцу принял его смерть? Чувство вины? Да нет, пожалуй. И вина моя косвенна, и я не гимназистка, прав Александр Константинович. Кем для меня был этот старик? Едва ли другом, даже близким товарищем сложно назвать — не так часто и тесно мы общались. И все равно, откуда-то это ощущение большой личной потери…