Адам в Аду

Кривцову не нравилось происходящее. Его надежды на тихую жизнь, плавно и закономерно переходящую в тихое бессмертие, таяли с каждой минутой.

С Левченко всегда было так. Стоило ему появиться, как все начинало кипеть и бурлить. Обычно его проекты приносили Кривцову сплошь выгоды, но теперь Кривцов ясно понимал — они по разные стороны баррикады. Левченко был бессмертным, Кривцов — смертным, Левченко был мертвым, Кривцов — живым. Впрочем, они всегда были удивительно разными. Даже странно, что дружили.

Да и было ли, в самом деле, это дружбой? Левченко бросил Кривцова в самый ответственный для него момент. Не поддержал. Предал. Кривцов был обижен.

Думал ли он, что Левченко вернется? Разумеется, он не мог не думать об этом. Но каждый раз, в представлении Кривцова, Левченко возвращался с повинной, признавая свои ошибки и давая Кривцову шанс.

А теперь Левченко явился, чтобы отнять то, что еще осталось у Кривцова — его надежду. Надежду на то, что его обязательно прошьют. Кристалл его достаточно хорош — не зря же он столько лет изучал закономерности в окраске кристаллов. Люди, в большинстве своем не желающие видеть ничего, кроме денег, не смогут уничтожить такую дорогую вещь. Нет, они будут жаждать ее, сражаться за нее на аукционах и, конечно же, хранить. Столько, сколько потребуется. А потом Кривцов вернется. Не в этом тщедушном теле, низеньком, с кривыми ногами и гнилыми зубами, зависимом от никотина, не способном прожить без воды и пищи. И не в этом мире, ограниченном, с кривыми домами и гнилыми людьми, зависимом от власти, авторитетов и денег. В совершенном мире, населенном совершенными людьми. Теми, кто заслужил бессмертие.

Кривцов не питал иллюзий насчет планов Левченко. Тот достаточно ясно выразился в своем заявлении. А Сашка обычно добивается своего. Нейрокристаллизация будет запрещена.

Ну или возможно будет запрещена.

Кривцов проговорил эту фразу со словом «возможно» и без него, и решил, что любой вариант заставляет его нервничать.

Разговор Левченко с Молодцовым мало что прояснил для Кривцова. После дежурного обмена приветствиями Молодцов сказал, что хотел бы поговорить с Левченко наедине. Кривцова выставили вон, словно родители — дошкольника. Кривцов обиделся. Но это мало что меняло.

Кривцов решил прогуляться по институту, и тут же заметил, как тут все изменилось. К нему приставили робота на искусственном нейрокристалле — маленького и старого, у которого плохо работали динамики и оттого понять его было невозможно. Кривцов усмехнулся — на науку всегда жалели денег. Робот, однако, не пускал его дальше Молодцовского предбанника.

— Ваши права доступа ограничены, — твердил он.

— Я Вениамин Кривцов! Я, я здесь пять лет проработал, не разгибая спины!

— Ваши права доступа ограничены.

— Дурья твоя башка!

— Ваши права доступа ограничены.

Пытаясь пробраться в коридор, Кривцов заметил Олега Чистякова. Тот церемонно приветствовал бывшего коллегу, отпихнул робота ногой и проводил Кривцова в местный кафетерий. Заказали кофе. Чистяков внимательно рассмотрел свою чашку, отставил в сторону и больше к ней не притронулся. Помня привычки Чистякова, Кривцов решил, что она для него недостаточно хорошо вымыта. Он всегда был аккуратистом.

А раньше здесь посуду мыли хорошо.

Кривцов выпил кофе, выкурил сигарету — Чистяков брезгливо отвернулся, — и, наконец, заговорил. Осторожно спросил, что творится в официальной науке. Оказалось, что дела идут плохо. Работы нет. Занимаются ерундой. На прошлых исследованиях поставили жирный крест. Живут в основном за счет официальных экспертиз и прошивок.

— Ты прошиваешь? — спросил Кривцов.

Чистяков скупо кивнул.

— Не так много народу осталось, способных прошить чисто. Хотя много и не нужно. Мы мало прошиваем по договору. Мы же государственное учреждение, а потому имеем возможность получить госзаказ. На деле это оборачивается тем, что прошиваем мы тех, кого сможем хорошо продать. Многие самородки не имеют возможности оплатить прошивку, а у нас это делается за счет государства. Родственники обычно радуются такой возможности — у них свои интересы. Иногда довольно грязные. К счастью, меня это не касается.

— Угу, — кивнул Кривцов. Мысли его были заняты совсем другим. — А что ты думаешь о Левченко? Что, по-твоему, нас ждет?

Чистяков пожал плечами.

— Я думаю, что сейчас он поговорит с Ефимом Всеволодовичем, и мы узнаем, что нас ждет.

— И все-таки? Каковы твои прогнозы? Ведь после всего этого... Запретят прошивку?

— Наверное, запретят. А может, и не запретят.

— Ты так говоришь, словно тебе все равно, — тихо сказал Кривцов.

— Да мне в общем-то действительно все равно, — отозвался Чистяков. — Хотя лучше, чтобы запретили. Грязное дело.

Кривцов дрожащими руками достал пачку сигарет и закурил.

— Послушай, — сказал он. — Можно тебя попросить об одолжении?

— Почему нет?

Кривцов наклонился и, не заметив, как поморщился Чистяков от табачного дыма, прошептал ему в лицо:

— Прошей меня, Олег. Пока еще можно.

Чистяков посмотрел на него с легким недоумением на флегматичном лице:

— Сейчас?

Кривцов задумался. До этого он был уверен, что готов в любое мгновение шагнуть в бессмертие с улыбкой на губах, но теперь от равнодушия этого «сейчас» его пробрала дрожь. Он затянулся, потом закашлялся, чувствуя, как почва уходит из-под ног, а в груди болезненно ноет.

— Н-нет, — сказал он наконец. — Мне надо кое-что доделать. Кое-с-кем попрощаться. И... и самому... подготовиться, что ли?

— Готовься, — позволил Чистяков. — Спешки нет.