Адам в Аду

— А, кстати! — сказал он вслух. — Завтра придет Ольга. Надо бы прибрать немного...

— Сделаю, — кивнул Андрей.

Ничего необычного. Все как всегда. Кофе, кухня, Андрей. Осень за окном. Совсем недавно было, наверное, лето, но Кривцов его почему-то совсем не помнил.

Пора было выходить. Кривцов натянул свитер, куртку, сунул ноги в единственные свои ботинки. Зацепился штаниной за гвоздь, торчащий из дверной коробки, чертыхнулся и вышел на улицу.

 

Ро

 

Ро сидел в полной темноте и грыз кисточку, когда в дверь постучали.

— Родион Родионович, можно к вам?

— Заходите, конечно.

Дверь едва слышно скрипнула, затем щелкнула. Раздался звук шагов, затем — тихое покашливание.

"Профессор, — узнал Ро. — Да и некому больше в такое время".

— Не отрываю?

— Издеваетесь, Петр Евгеньич?

— Позвольте, я включу свет. Очень темно у вас.

— Делайте, что хотите.

Тусклый, желтый свет явил комнату во всей ее неприглядности. Ро поморщился. Потолок и стены в трещинах, линолеум стерт до дыр. Рабочий стол и стул из НИИ завалены бумагами. На полу — ваза с фруктами, уже с гнильцой. В углу — отвернутый к стене мольберт.

— Никак не привыкну к звуку собственного голоса, — извиняющимся тоном сказал Петр Евгеньевич, присаживаясь на старый диван. — Когда вокруг темнота, мне кажется, что меня нет. А вы, кажется, не в духе?

— Не обращайте внимания. Ночь — не мое время.

— Да уж, — вздохнул Петр Евгеньевич. — Знаете, Родион Родионович, раньше я часто засиживался допоздна. Работы было много, интересные задачи, студенты опять же, как напишут чего — и сиди, разбирайся... Иногда глаза уже слипаются, а все равно, надо работать. А сейчас... — он махнул рукой, отметая то ли воспоминания, то ли бездеятельное настоящее.

— А я ночами курил, — признался Ро. — Много курил, мог пачку за ночь выкурить. Даже сейчас иногда беру сигарету. Держу в руке, потом кладу обратно в пачку. Зажигалки-то нет. Зато уже семь лет у меня одна пачка, и она всегда полная — согласитесь, в этом есть свои плюсы.

— И не говорите. Плюсов у нас с вами множество. Я сам курить бросил к пятидесяти годам. Хронический бронхит, врачи запретили.

Помолчали. Петр Евгеньевич указал на мольберт:

— Вы еще пытаетесь?

— Пытаюсь. Ищу. Только... безрезультатно.

Он подошел к мольберту и рывком сдернул накинутую сверху ткань. Развернул холстом к дивану.

Человек. Руки раскинуты, лицо застыло в крике. На фоне — темные ультрамариновые горы и кадмиевая заря. Все — резкими, решительными мазками, контрастными цветами, без полутонов.

Ноги фигуры тонули в белизне холста. Ро еще не успел дописать огонь. А вот дым уже есть, обволакивает полотно сильно разбеленным индиго.

Отражение другой картины. Тогда он тоже не успел.

— Я мало понимаю в живописи, — осторожно сказал Петр Евгеньевич. — Но мне кажется, это хорошо.

— Это, наверное, неплохо, — согласился Ро. — И вот это неплохо. И это...

Он доставал картон и натянутые холсты. Кричащие лица, алеющие закаты, мутная дымка. И ни одна — не закончена.

— Все это — неплохо! — крикнул Ро. — Каждая в отдельности. Но вы же видите, они одинаковы!

Петр Евгеньевич кивнул.

— В этом наша беда. Я лично давно перестал интересоваться наукой. Что проку?

— А я не могу бросить. Я ищу решение. Пытаюсь искать!

— Вы творческий человек, Родион Родионович. Полет вдохновения. Порыв. А я — старый книжный червь, всю жизнь посвятивший физике. Жаль разочаровывать вас, дорогой друг, но, боюсь, вам не вырваться из этого круга. Это попросту невозможно.

— Я это понимаю, — махнул рукой Ро. — Но если перестану надеяться, то сойду с ума.

— Не сойдете. Это невозможно, к сожалению или к счастью. Ваше "я", как и мое, уже никуда не денется.

— Как вы можете жить с этим? — спросил Ро.

— Так же, как и все мы.

— Эй! Ро! Профессор у тебя?

В дверь заколотили. Ро подошел к двери и распахнул ее. Ванька проскочил в комнату:

— Профессор! Скорее! Там... Стас... Я зашел, а он лежит, я сначала подумал — спит, потом подумал... Пойдемте, Профессор, а?

Петр Евгеньевич поднялся на ноги.

— Вы с нами, Родион Родионович?

— Конечно.

Один за другим они вышли из комнатки Ро и двинулись по узкому, ярко освещенному лампами дневного света коридору.

— Петр Евгеньич, а как же так, а? — беспокойно спросил Ванька.

— Случается, к сожалению, — ответил Профессор и поглядел на Ро.

Ро кивнул. Он помнил, что Ванька сам недавно перезагружался. Стоит ли тащить его к Стасу, где он непременно все узнает, и, возможно, сам завтра будет лежать в темноте, дожидаясь, пока память избавится от лишнего груза?

Увы, это было неизбежно.

Собственное существование представлялось Ро похожим на лабиринт. Карта лабиринта, которую каждый из них держал в руках, рано или поздно оказывалась исчерченной линиями. Тогда, наконец, они обнаруживали себя в последнем тупике и понимали, что блуждания бессмысленны и выхода просто нет.

А другого лабиринта не будет.

И каждый из них, подождав кто-то больше, кто-то меньше, принимал решение стереть все линии на карте и начать блуждания сначала, с новой, пусть и заведомо тщетной надеждой на выход.

Ро не знал точно, сколько раз перезагружался сам. Знал только, что существует так уже около семи лет. И что через три дня будет полгода, как продолжается его очередной путь к безнадежности.