Страница 73 из 118
... Хочет, чтобы я остался и защитил ее…
Защитил от кутиев, не берущих рабов и не жалеющих ни стариков, ни детей. От чужеземцев, щадящих лишь те селения, что сразу пали перед ними на колени.
Убей ее, прошептал голос Кэри. Будь милосерден.
Они лишь качнул головой и пошел прочь — так быстро, что девочка, должно быть, и не заметила, как он исчез.
Кто я такой, чтобы быть милосердным, Кэри?
2.
Он шел, не останавливаясь, и лишь в полночь, в самый темный час, когда звезды кажутся особенно близкими, и звери рыщут в степи в поисках добычи, остановился передохнуть, сел у края дороги. Ветер шуршал в траве, и от этого вспомнилось море. Волны, снова и снова накатывающие на прибрежный песок благословенной земли. Листья пальм, качающиеся в вышине, тишина и покой… И юная полукровка, смотрящая вдаль незрячими глазами.
Лабарту глубоко вздохнул и зажмурился.
— Видишь, маленькая Тини, — прошептал он, — Пророчества твои ложны… Нет меча в моей руке, я безоружен, и войны людей не влекут меня… И кому я должен сказать, что мы не победим? Нет никого рядом со мной, я один.
3.
Утро застало его на руинах Аккаде. Восходящее солнце тонуло в удушливой копоти, и свет его похож был на мутную, нездоровую кровь.
На этой улице жили люди состоятельные, в редком доме было меньше двух рабов. Деревянные двери украшены были резьбой, стены расписаны охранительными знаками, а над крышами на восходе и закате поднимался благовонный дым.
И теперь все было окутано дымом — черной гарью, что горьким пеплом оседала на губах. Но и копоть не скрывала смрада разложения — не глядя, Лабарту знал, что повсюду, под грудами битого кирпича, за уцелевшими стенами и среди разломанной утвари скрываются останки людей.
Сколько не похороненных здесь? Словно город стал им могилой…
Звонко затявкала гиена, потом еще одна и еще. Голоса их перешли в рычание, и, в ответ залаяли собаки.
Дерутся… хоть и много добычи.
Лабарту сплюнул, пытаясь избавиться от горького привкуса. Вытер губы — на ладони остался темный след. На миг зажмурился, потом вскинул голову. В светлеющем небе чертил круги стервятник, медленно опускался.
Много добычи, но не для нас… Благая судьба хранит тебя, Ашакку, счастье, что ты не пришла сюда.
Рука скользнула к груди, словно пыталась нащупать утерянные амулеты. И забылся, слишком сильно потянул ткань, — рубашка затрещала, порвалась у ворота.
Пусть и впредь… Ашакку…
Он едва мог понять, остались ли в городе люди, но чувствовал солнечное пламя, слабое, скрытое тенью, — Илку все еще был здесь, не покинул город, превратившийся в груду развалин.
Надо было розыскать, немедля расспросить обо всем, но все же Лабарту медлил. Все никак не мог отойти от колодца, засыпанного землей и щебнем, все стоял возле рухнувшей стены.
Здесь был мой дом. Здесь ли?
Лабарту мотнул головой, не желая думать об этом, повернулся, готовый идти прочь, — и что-то блеснуло на земле, под ногами.
Из-под глиняных черепков выглядывала медная голова рыбы. Глаза ее, прежде украшенные лазуритами, теперь стали пустыми и смотрели в никуда. Утренний свет переливался на искусно вырезанных чешуйках. Лабарту потянулся, чтобы извлечь ее из-под осколков, но отдернул руку и поспешно выпрямился.
Игрушка…
Медная рыбка, с которой не расставалась Нарда — младшая наложница, едва достигшая брачного возраста. А если побродить средь развалин, то, должно быть, можно увидеть и вещи других женщин, ведь пять наложниц жили в этом доме. Тонкие пальцы Гебету часто скользили по струнам, – где теперь ее арфа? Разломали ее дикари или забрали себе? А резная скамейка, на которой так любила сидеть Илтани, дольше всех прожившая в этом доме? Дерево скамейки потемнело от времени, стало гладким — где она теперь, сожжена ли? Серебряное зеркало, что умещалось в ладони, не скрыто ли оно среди руин? Этта всегда клала его возле ложа, и ночью, бывало, лунный луч мерцал на нем, оживляя. А бубенчики, что носила на запястьях Закити, не втоптали ли их в грязь?