Бирит-нарим

Чужак застыл. Из глаз его, цветом похожих на ненастное северное небо, казалось, исчезла жизнь. Брови его остались нахмуренными, а губы полуоткрытыми.

— Ты слышишь меня? — спросил Лабарту.

— Да, — отозвался тот. Голос его звучал глухо, словно со дна колодца.

Ты была права, Тирид. Лабарту невольно улыбнулся и разжал пальцы. Рука незнакомца не упала, осталась висеть в воздухе, словно на невидимых нитях. Пьющие кровь подвластны мне, как и люди.

— Мое имя Лабарту, — заговорил он. Чужак не шелохнулся, глаза его были по-прежнему пусты. — И отныне, каждый раз, когда ты услышишь это имя, или увидишь меня, или вспомнишь обо мне, тебя будет охватывать страх. Сковывающий, безумный, не дающий пошевелиться, лишающий воли и силы. Пожелаешь бежать прочь, но не сможешь. Захочешь молить о милосердии, но голос тебя покинет. Решишь драться — не сможешь сдвинуться с места. И всем приказам моим будешь повиноваться, до единого.

Ни ответа, ни тени понимания. Даже ресницы не дрогнули. Словно и не живой экимму это, а изваяние.

— А теперь, помня все, что я сделал, пробудись, — сказал Лабарту и отступил на шаг. — Пусть вернутся к тебе образы, чувства и звуки.

Чужак вздрогнул, словно просыпаясь, и вновь встретился взглядом с Лабарту.

И в тот же миг изменился, мгновенно, словно подменили его — кровь отлила от лица, испарина выступила на лбу, и воздух, казалось, задрожал от запаха страха. Рука вцепилась в стену, кроша кирпич. Рот дергался, словно чужак пытался заговорить.

— Уходи! — велел Лабарту. — И больше никогда не возвращайся в Лагаш!

Чужак развернулся и ринулся прочь, не разбирая дороги. Пыль не успела осесть — а он уже скрылся из виду.

— Как ты это сделал? — спросила Инанна-Атума.

Что-то новое было в ее голосе, но почтение или же испуг — Лабарту не понял. И потому несколько мгновений помедлил, глядя на остывающее тело Нидинту, и лишь затем ответил:

— Это мой дар. — И прибавил, не поднимая глаз: — И в нем моя сила.

2.

Когда Лабарту вернулся из гавани, жрица ждала его на прежнем месте. Случайный прохожий принял бы ее за женщину, отдавшуюся скорби. Вот сидит она, на земле, в пыли, позабыв про полуденное солнце, горюет об убитой. Горе и смерть — частые гости захваченных городов.

А этот город сам открыл ворота…

Лабарту опустил тело Кури возле Нидинту, молча встал рядом. Тогда Инанна-Атума, поднялась, привычным жестом отряхнула одежды, взглянула вопросительно.

Но Лабарту лишь качнул головой. Положил под руку Кури меч, так и не вкусивший крови, и подобранные на пристани лук и стрелы. Чьи они — врагов или своих — не знал, да и важно ли это? Воин отправится в дальний путь вооруженным, вот и все, что нужно знать.

Затем снял свои серебряные браслеты и надел на закоченевшие запястья Нидинту. И руки ее сразу показались тонкими и хрупкими, словно не взрослой женщине принадлежали, а девочке-подростку.

— У меня нет женских вещей, чтобы дать ей с собой, — проговорил он, подняв глаза на жрицу. — Найди ей гребень, или зеркало, или другую вещь, из тех, что радуют женское сердце.

Инанна-Атума склонила голову набок. Длинная серьга качнулась из-под волос, солнце блеснуло на ней, распалось золотыми искрами.

— Похорони их, — продолжал Лабарту. — Пусть проведут погребальные обряды и принесут поминальные жертвы, как полагается. Похорони их, как свободных, и дай им в путь все, что необходимо.

— Я сделаю, как ты просишь, — отозвалась Инанна-Атума и улыбнулась, едва приметно. И не было в этой улыбке и тени радости, лишь понимание и печаль.

Должно быть, так улыбалась она, когда была человеком. В степи, в шатре своего мужа…

— Но только что с того пользы? — спросила жрица. — Есть ли у них дети? Кто будет из года в год приносить жертвы предкам и поминать их имена в молитвах?

— Похорони их, — повторил Лабарту и отвернулся. — А я сегодня покину Лагаш.

— Куда ты пойдешь? — Показалось, или и впрямь в ее голосе мелькнула тревога?

— В Аккаде. — Лабарту снял с шеи шнурок, стряхнул с него амулет — тот упал под ноги, в пыль — и перевязал спутавшиеся волосы. Затем поплотнее затянул пояс, спрятал под него печать. Дорогая, тонкая ткань пропылилась и потускнела. Ни слуг, ни кораблей, ни украшений… Признает ли кто теперь в одиноком путнике Лалию из Аккаде?