Прах херувимов

Ева предпочитала всё непорочное, не знающее чужих прикосновений. Не тронутое ни людьми, ни временем. Это казалось естественным и правильным, и она не понимала, почему другие воспринимают её нормальное желание, как нечто странное.

Пришлось даже как-то пообщаться с психиатром. По милости Адама. Когда закрылась в квартире на несколько дней, и сутками лежала в ванной, меняя воду и душистую пену. Она израсходовала все свои благовонные запасы, потому что выливала воду и снова набирала её, каждый раз наполняя ванну новым ароматом. В ход шли и шипящие шарики, и лавандовые наполнители в виде цветов, и масло, которое взбивалось в высоченную пену.

Пена мягко укрывала Еву, спасала её от всей грязи мира. Она могла бесконечно вытягивать то одну ногу, то другую, любуясь, как из воздушной белизны с мягко лопающимися шариками показывается идеально гладкое колено. Пена собиралась сказочными островами на плечах, груди, предплечьях. Она лопалась и тихо исчезала, не теряя своего белоснежного очарования. Пена обещала уход без боли увядания. Так прошло несколько дней. Самых счастливых в жизни Евы.

Брату пришлось выломать дверь в квартиру. Он ворвался в ванную комнату и увидел сестру, погруженную в пену. Адам вытащил её, хотя Ева отчаянно сопротивлялась, выскальзывала из его рук тонкой рыбкой, просила оставить её в покое. Потом она посмотрела на кончики своих пальцев, сморщившихся от долгого пребывания в воде, дико заорала и потеряла сознание.

С тех пор Ева принимала только душ, а Адам отвёл её к специалисту. На самом деле он собирался отвезти её прямым ходом в психушку, но передумал, решил сначала попробовать мягкую терапию.

Ева злилась. Она не сделала ничего плохого, никому не мешала и была в эти дни счастлива. Неужели быть счастливой в этом жутком мире равно быть ненормальной?

И она никому не сказала о том, что произошло накануне её «пенного протеста». Даже той приятной женщине с мягким круглым лицом, слишком простым, чтобы, по мнению Евы, проникнуть в самые потайные уголки её души.

Там, где грязная, пахнущая немытым телом старуха тянула свои скрюченные коричневые руки сквозь ажурные зигзаги решётки. К столику на веранде, за которым Ева сидела с чашкой кофе. Старуха дотронулась до неё своими обломками когтей. Она что-то приговаривала, эта жуткая ведьма, но Ева уже не слышала. В то же мгновение липкий, холодный пот выступил по всему телу, и пронзила безвольная слабость. В руках старухи словно открылся канал, перекачивающий в этот полутруп молодость и жизненную энергию. Девушке показалось, что она умирает. Как Белоснежка, которой нищенка вручила отравленное яблоко.

Тут же молодой симпатичный официант, обслуживающий Еву, подскочил, прогнал злую ведьму, испугался за резко побледневшую девушку и предложил вызвать «Скорую помощь». Она отказалась, так как хотелось только одного: поскорее добраться домой и смыть с себя эти отравляющие прикосновения. Убрать дыхание старости и тлена со своего тела. Ева даже смогла расплатиться за кофе и держала себя в руках всю дорогу домой.

Плотно закрыв за собой входную дверь в квартиру, она ожесточённо сорвала с себя блузку, так резко, что пуговицы отлетели в стороны. Захлёбываясь в рыданиях, стащила с себя джинсы, бюстгальтер и плавки. Всю одежду она выбросила с балкона на улицу, потому что не могла терпеть её рядом с собой. Даже в мусорном ведре не могла.

И наполнила ванну.

Всё, что было до того, как она включила кран с водой, Ева не стала рассказывать круглой мягкой докторше. Та внимательно слушала, потом задавала какие-то вопросы, Еве показалось: абсолютно дежурные. Словно врач насмотрелась сериалов по телевизору и решила поиграть в психотерапевта.

Самое неприятное, что как раз тогда Еву уволили за прогулы, и она оказалась совершенно зависимой от брата. Адам ещё какое-то время приставал к ней с просьбами «ходить на сеансы». Так он называл эту неловкую и глупую игру, в которую его вовлекла врач, насмотревшаяся по телевизору сериалов про психотерапию. Но Ева несколько раз поплакала, и он отступил.

Она не считала себя больной. Ненормальными были все эти люди: грязные, старые, гниющие, которые ходили по улицам как ни в чем не бывало. Они смеялись, дотрагивались до людей красивых и молодых, хотя не имели никакого права распространять заразу там, где материя ещё не тронута ужасным смертельным вирусом. Вирусом старости.

– В «бантике», – в голове у Евы успокаивающе возник голос татуировщика, – нет никакого глубинного философского смысла. Тату просто придаёт некую пикантность, небольшой эмоциональный окрас. Подчёркивает женственность, грацию, нежность и свежесть образа. По моему опыту, чаще всего его выбирают совсем молодые девушки. Не беспокойтесь, «бантик» не имеет негативного подтекста.

Как раз то, что нужно. Свежесть, нежность, грация. И никакого негативного подтекста. Это воплощённая она сама, Ева.

Не останавливаясь, прошла мимо огромного свального помещения с совершенно неприличными низкими ценами. Там толклось много некрасивого народа. Толстые тётки, расплывшиеся раньше времени; студенты, которые от нищеты ещё через год-два и покроются морщинами беспокойства и неумения наслаждаться жизнью; странные мужчины с затравленными взглядами. Они выхватывали из больших тележек мятые тряпки, лица у этих людей перекосило животным инстинктом. Словно охотничьи псы, схватившие загнанную добычу, устремлялись к кассе, гордо вываливая на ленту свой позор.

Ева шла мимо и слишком «дамских» витрин престижных брендов. Если у постоянных клиенток таковых есть желание становиться «тётками», пусть и в роскошных нарядах, это их дело. Но лично она не собирается входить в образ «королевы–матери на торжественном выходе».

И пусть в бутике для девочек-подростков Ева часто ловила на себе недоуменные взгляды, когда примеряла модели бренда, это был её личный рай. Коротких топиков с кружевной отделкой, просторных свитшотов, мягких джинсов с россыпью блестящих стразов… И главное – платья.

Платья Ева всегда покупала только здесь. В горох и полоску, с контрастной отделкой и бантиками, приталенные и свободные, кружевные и шёлковые, шифоновые, вискозные. Настоящие произведения искусства, которые мягко садились на талию, ласкали подолом ноги, заставляли чувствовать себя гибкой, ловкой, женственной. Если бы это было возможно, Ева осталась бы жить в этом нежном, разноцветном раю.

– Мама, а почему она прикладывает платье к себе? – по Еве прошёлся противный визгливый голосок.

Беспощадная тинэйджерка. Худая, вертлявая и некрасивая. Но – боже! – какая тонкая нежность шла от её кожи! Она словно светилась изнутри, и Ева ненавидела всех этих девчонок за чистоту света, который у неё самой с утра ещё был ярок, но к вечеру мутнел, становился тяжёлым и грузным, а к ночи совсем угасал.

– Может, племяннице? Или знакомой?

Ева, не выпуская из рук струящееся платье хамелеон, посмотрела в упор на эту парочку. Уже порядком вытолстившуюся маму и некрасивую, но самоуверенную девочку. Мама сконфузилась, поняла, что Ева услышала их разговор, а дочка ответила не менее наглым взглядом.

– Я беру себе, – произнесла Ева, чётко отделяя каждое слово. – Понятно? А ты…

Она прожгла глазами подростка:

– Ты уже через пару лет станешь такой же развалиной, как твоя мать, и будешь ходить на шопинг в «Крупные люди». Бантики для тебя закончатся очень скоро. А для меня – нет. Никогда.

Женщина почувствовала, что клиенты и продавцы жадно наблюдают за началом конфликта, сконфузилась, схватила свою дочку и быстро выскочила из бутика. Ева победно осмотрела поле боя. Если бы все проблемы решались так просто…

Она выбрала платье. Практически невесомый хлопок, по нежно-розовому, зефирному полю разбросаны тёмные сигналы – ласточки в полёте. Под цвет и в противовес стремительным птицам – тёмный круглый воротничок.

Ева принесла платье домой, хотя хотелось надеть его прямо в магазине, чтобы сразу же стереть чужие прикосновения. Но сначала нужно было принять душ.