Я

Религиозные люди — это пародия на верующих. Для них все плохое — результат того, что ты не вовремя прочел молитву. Для них соблюдение постов — избавление от греха чревоугодия, но никак не от похоти, зависти, алчности, тщеславия. Искреннее раскаяние — это рассказ грехов батюшке и повторение своих деяний снова, а потом снова рассказ грехов, и так по новой.

Потому что так произошло в истории. Государство не имело такого рычага давления на людей, как СМИ, потому что больше половины были безграмотными. Зато верующими. Так, пугая Богом, верующих людей превращали в религиозных.

Хорошо-хорошо, ты можешь кинуть в меня чем-нибудь тяжелым, Евгений. Да, это я на публике мертвых такой смелый. Но… Вы же разрешили рассказывать свои истории.

Поэтому поведаю вам о моих родителях, которые приучали меня к тому, что мой дар рисования — это дар Бога. И мне приготовлена только одна дорога, в иконописцы. Родители решили, что сам Господь повелел мне писать свой образ и образы других святых.

И это очень хорошо, раскрашивать стены храма образами Христа и апостолов. Храм — мирное и тихое место. Особенно в пасмурное воскресенье поздней осенью, когда звонят колокола и птицы разлетаются от громкого звона.

Перед написанием иконы нужно совершить долгую службу. Только потом можно начать писать.

— А разве… Бог не велел мне рисовать природу и людей? — однажды угораздило меня спросить у отца за завтраком.

Тот ударил кулаком по столу. Мы сидели на маленькой кухне, в нашей такой же маленькой двушке. Его бешеные глаза смотрели прямо на меня.

Глаза, кстати, составляющие человека. У моего отца они светлые. Под глазами много морщин. Его лицо загорелое от работы. Его губы всегда трясутся перед тем, как он хочет начать кричать на меня. В ход идут различные ругательства по разным поводам: по поводу моих волос, что они сильно отрасли и что меня из-за них не возьмут в монахи, по поводу одежды и прочего.

А мне хочется быть психологом. Никто не спросил, нужен ли мне этот дар рисования. Никто не спросил, хочу ли я вообще что-либо рисовать. Мне нравится мулевать картинки, придумывать комикс. Да мне в кайф просто глаза на листочке рисовать. Так случается, что нам дают дар, но не спрашивают, хотим ли мы им пользоваться.

У нас с родителями разное видение Бога.

— Они знают… О тебе? — неожиданно интересуется Жизнь, складывая руки в ожидании.

Хмыкаю, делая пару неловких штрихов:

— С недавнего времени да…

Лучше бы нет. Так сложилось, что родители считали меня обязанным им во всем. Их мнение, как они считали, было исключительно верным. Но мы-то с вами знаем, что ничего верного нет. Нет, так же как и самой истины.

Если днем они молились Богу, соблюдали все посты, отправляли меня в воскресную школу и тянули в церковь, где мне встречались лживые и мерзкие люди, то вечером они ругались друг с другом до драк. В тайне ото всех отец напивался, бил мать, устраивал разгром.

Мои родители жили не так, как им хотелось, а так, как было надо. «По слову Божьему».

Им пришлось пожениться, пришлось верить в Христа, пришлось воспитывать меня и старшего брата, который, кстати говоря, свалил в другую страну и не поддерживал с нами связь. Для них он был позором и отпрыском Сатаны. За это мать тоже сильно получила от отца. Мол, это она была виновата в том, что родила ребенка от Дьявола.

И никто не подумал, кроме меня и брата, что так поступать неверно.

Иногда сбежать — единственная возможность стать свободным. Даже вступая в раздор с родителями.

— Так как они узнали? — перебивает любопытная Смерть.

— Просто, — пожимаю плечами, — мне захотелось сказать.

Сначала это был разговор с матерью. Человек, который однажды осознал, что ему нравится далеко не противоположный пол, разумеется, хотел беседовать с родителями. Ребенку всегда страшно узнавать что-то новое. Вспомните, к кому мы бежали, когда у нас выпал первый зуб? Кому кричали о том, что кровь течет из ранки? Родителям.

Счастлив тот, кто так делал. Есть и те, кто ничего не говорил своим родителям, боясь столкнуться с непониманием или осуждением.

— Если нравятся парни… Это нормально? — в тот момент ожидаю от матери любой реакции, но никак не падения на пол и чтения молитвы. Она заливается слезами. Пытаюсь разрулить ситуацию, говоря, что это мой друг осознал, и меня это никак не касается. Но крики, плач и мольбы никак не прекращаются.

В соседней комнате просыпается пьяный отец, неразборчиво спрашивает, что случилось.

После долгих разъяснений матери, меня хватают за волосы и ударяют головой об стену.

И меня не заставляют молить прощение. Меня просто «наказывают», потому что это противно для них. О Боге они вспоминают далеко не сразу. Хотя на кухне «иконы следят за всем и всеми».

Разумеется, вы понимаете, что «отличаетесь» от других не сразу, а постепенно. И когда вы ожидаете скандала, отречения от семьи, церкви, — то каково ваше удивление, когда родители пытаются избавиться от вас.

— Эти руки! — кричит отец, волоча меня по лестнице вниз. Соседи выглядывают из дверей. Для них это шок, видеть нашу семью верующих в таком виде. Но это настоящее, без той самой фальши, о которой говорила Крот. — Эти руки, что трогали мужчин! — отец достает из сарая, что рядом с домом, свой ржавый топор. Весь дом выглядывает, чтобы посмотреть на это. Никто не просит его остановиться. — Эти руки не достойны писать Господа! — на моих щеках слезы. От его громкого крика гудит сигнализация. Никто не торопится ее выключить, потому что представление куда веселее. Мои глупые мольбы о понимании и прощении выглядят глупо. Отец хватает мою руку, кладет ее на скамью, начинает пропиливать надрез на коже, чтобы ему было, куда метиться. Затем проделывает то же самое со второй рукой.

— Папа, — в слезах молю его прекратить.

Он замахивается, ударяет топором и попадает по своему пальцу. Кровь хлещет фонтаном. Прибегает мать, просит его успокоиться. Вдали слышна сирена. Кто-то вызвал полицию или скорую…

Меня трясет. Ощупываю свои руки, чтобы убедиться, что все в порядке.

Такова цена искренности между Богом, родителями и детьми.